Ленин

– Понял все! Намереваешься в прах и ничто обратить беззаконие поколений, на руинах и пепелищах построить храм свободного человечества. Вижу как наяву мою родину, направляемую ничем не связанным духом. Предчувствовал в дрожаниях души это горячее время, так как обращался к братьям:

Тлели в груди моей раскаленные угли,
Материал искр так богат,
Что осталось только поддать в топку,
И пламя охватит миры.
Пылай, лицо… Пусть гибнет
В этой страшной искр вьюге.
Вышли бы из нее в целости
Наши истосковавшиеся души….

Поднял руки, во вдохновении охватывая всю землю, и воскликнул:

– Ленин! Ленин! Великим пророком ты являешься, учителем, мессией людей угнетенных!

Тот, которому разгоряченный поэт бросал слова восторга, покачал голым, округлым черепом, сощурил брови и ответил хрипло:

– Согласен! Мой приход пророчествовал сто сорок лет назад другой бунтовщик, борющийся за счастье угнетенных… Пугачев! На эшафоте бросил он палачам пророческие слова: «Я не орел, только птенец орла; орел парит еще под облаками, но нападет, нападет!». Вот, напал!

Сжалось лицо с выступающими скулами, раскосыми глазами и посиневшими вздутыми губами.

Смеялся тихо… долго… без звука и без слов.

Поэт начал дрожать всем телом, впиваясь в это видение, выделяющееся в темноте белым пятном, как бы призрак ужасного обличья, возникающего из мглы забытья. Раскосые глаза, выступающие скулы; толстые губы, обрамленные редкой порослью усов, желтоватая кожа черепа начинала расплываться в мутный круг, бегущий в необъятную, взглядом не охватываемую даль.

Какие-то наездники на небольших лошадках несутся, и земля стонет и пульсирует под тысячами крепких, летучих копыт. Люди в остроконечных шлемах, в бараньих кожухах воют и свистят ужасно. С шипением проносятся стрелы. Блестят поднятые в замахе острые мечи. Мерцают выставленные вперед жала копий. Мчатся как вихрь, а вокруг зарево и неистовство пламени над городами и полями ржи. У костров вспыхивает скрипучий смех, и прошивают его стоны, плач страха и отчаяния. В блесках и переливах сапфировых языков пламени мечутся нагие полонянки. Их белые тела и расплетенные волосы колеблются всюду, как пена гривастых волн. Вооруженные люди с раскосыми глазами хватают их с глухим смехом, сдавленным вожделением. Падают на истоптанную траву.

Посреди колеблющихся мерцаний костров прижимают они к себе белые нагие тела, быстро и хищно захватывают их, и уже в облаках дыма, в гомоне смеха и восклицаний, в обличье смерти безумствуют они в страстных утехах. Волокут на веревке к грозным вождям побежденных князей русских и толпы пленных; смеются вожди, обрадованные победой, и собственными руками режут горла, отрезают груди, вырывают сердца врагов. Кровь, причитания, предсмертный хрип, крик страдания убиваемых; рыдания женщин, нагих и охваченных безумием, бросаемых под ноги победителям. Наслаждаясь утехами и кровью, монгольские вожди покорным князьям, которые стоят на коленях с краю дороги, даруют сестер и дочерей, а русские бояре, опасаясь за свою жизнь, ведут своих жен в шатры завоевателей. Из мрака выплывают татарские обличья потомков победителей и побежденных; угрюмая хищная голова Ивана Грозного и еще более грозные призраки жестокости царей русских и их не знающей милосердия силы, истребляющей народы и людей… Вокруг добыча и трупы замученных; пепелища и руины; виселицы и тюремные застенки; рыдания, стоны, проклятья, ненависть, бунт и снова – виселицы, кандалы, могилы без числа, окружающие, как мрачные вехи, исчезающий на востоке, истоптанный шлях, залитый кровью и мрачный, как старое кладбище…

Ленин все время посмеивался. Тихо… долго… без звука и без слов…

Поэт протер глаза и пришел в чувство.

Заглянул глубоко в мрачные раскосые глаза, в широкое лицо с толстыми губами; заметил кости, выпирающие под желтой кожей на скулах, редкие волосы над толстыми губами и на подбородке, задержал взгляд на сильном, округлом, лысом черепе, светящемся в темноте, и вздрогнул весь.

– Вот осквернился… – шепнули вздутые, синие губы Ленина.

Поэт молчал. Смотрел на восток. Завис там бездонный, не проницаемый глазом мрак. Повернул лицо на запад. За черной заслонкой гасли остатки зари.

Как срывающаяся внезапно буря, пришел безмерный ужас. Поэт поднял руку и произнес родившимся в душе голосом.

– А если в мрак земли этой погрузишься, погибнешь и проклинать тебя будут внуки, внуки внуков наших…

Ленин смеялся, а с его толстых губ исторгался острый, пронизывающий шип. Трясся весь и щурил раскосые глаза.

Где-то далеко, далеко, уже за горами, пробежал глухой раскат, проносящейся над миром бури. Слабый раскат… даже эхо ему не отвечало. Не слышало отголоска улетающей бури. А может, не понимало далекой угрозы.

Краков.

Фотография. Конец XIX века

Глава XIV