Ленин

— Некоторых мы кормим только очень соленой селедкой, не давая ни капли воды. Их мучает жажда, поэтому они и ругаются! Такие или сходят с ума, или впадают в оцепенение. Первых мы направляем «к выдаче», вторым обещаем много холодной, чистой воды… Ха! Ха! Это безошибочное средство! Становятся покорными, как ягнята…

Ленин молчал, а Федоренко, воспринимая это как молчаливое одобрение, продолжал:

— У нас есть комнаты с людьми, которым мы не позволяем спать и доводим тем самым до умопомрачения или показаний. В других мы воздействуем на заключенных «моральным бичом». Они слышат как в соседней камере пытают их жен или детей. Но это для наиболее твердых! Таких, однако, не много. Чаще всего достаточно пару раз напугать тем, что их уже ведут на казнь. Начинают петь все, что знают!

Федоренко побежал вперед и открыл двери. Они вошли в большой зал с арочными сводами, который был освещен несколькими яркими лампами. В углу стоял письменный стол и 2 табурета. На стенах без окон виднелись брызги и черные струи свернувшейся, въевшейся в цементную штукатурку крови. Дзержинский сел за стол, подвинув второй табурет Ленину. Худое, упорное лицо, горящие бессонные глаза и трясущиеся пальцы Дзержинского пугали Ленина. Наблюдая со страхом за неподвижными зрачками и постоянно опадающими веками, он замечал ужасное упорство и бессмысленную жестокость искривленных, не знающих улыбки губ.

«Торквемада — средневековый инквизитор, или палач парижской революции, Фокьер-Тинвилль?» — пришла Ленину в голову внезапная и мучительная мысль. Казалось, будто что-то очень важное зависит от ответа на этот вопрос.

Федоренко крикнул стоящему у входа солдату:

— Бегите за Марией Александровной! Пускай поторопится!

Ленин внезапно почти болезненно скривился.

— Товарищи, называйте эту свою агентшу как-нибудь иначе, не… Мария Александровна… — прошептал он и внезапно сощурил раскосые глаза, готовый взорваться со всей силой.

— Почему? — спросили они с удивлением. — Товарищ Лопатина — акушерка и оказывает нам необычайные услуги в судебных процессах женщин.

Ленин, сжав кулаки, прошипел:

— Потому, что…

Внезапно он осекся. Осознав, что его сердце взбунтовалось против красной, толстой агентши, осмеливающейся носить имя его матери, одинокой, вечно озабоченной старушки, которая умерла 4 года назад.

— Потому, что… — повторил он и заметил в этот момент в глазах бывшего жандарма насмешливые искорки. Он вдруг остановился, хитро усмехнулся и беззаботно закончил, щелкнув пальцами: — Эх! — мелочь! Просто имя это разбудило во мне определенные воспоминания, не достойные столь уродливой особы, как гражданка Лопатина. Но это — ерунда! Не обращайте на это, товарищи, внимания!

Он смеялся весело, непринужденно и повторял:

— Раз Мария Александровна, то — пусть будет Мария Александровна!

Он не хотел, не имел права показывать внезапно охватившие его чувства и слабость перед этими людьми, высоко державшими знамя диктатуры пролетариата и опускавшими его кулак на головы врагов. Поэтому он смеялся, чувствуя, однако, что спокойствие и равновесие не возвращаются. Где-то глубоко в груди поднималась маленькая дрожь, нарастала, усиливалась и потрясала все тело с такой силой, что вздрагивала голова и сжимались широкие плечи.

В зал вбежала кучка китайцев. Они кричали хрипящими голосами, скалили желтые зубы, искажали дикие, темные лица. За ними вошли 4 надзирателя, ведущих бледную, слоняющуюся Дору Фрумкин. Она осталась голая и даже не пробовала заслонить свою наготу руками. Они висели обессилевшие. Только глаза были скрыты за веками и длинными черными ресницами. За ней проскользнула круглая как шар Мария Александровна.

Обвиняемую поставили перед судейским столом. Мужчины обозревали вдохновленное лицо и прекрасную, вызывающую восхищение фигуру еврейской девушки. Ленин, задержав дыхание, смотрел на это белое тело и возвращался мыслями к тем дням, когда стоял восхищенный перед мраморными статуями мастеров в Лувре, Дрездене, Мюнхене. Однако в этом зале с низкими сводами и тошнотворным запахом он не мог думать, что под белой, горячей кожей девушки циркулирует кровь, бьется сердце, мечутся мысли и чувства, трепещет в отчаянии и невысказанной тоске душа. Вдруг в его памяти возникли строки из «Песни Песней»: «Груди твои лучше вина. О, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои — как стадо коз, сходящих с горы Галаадской; зубы твои — как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят, и бесплодной нет между ними; как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока — ланиты твои под кудрями твоими; шея твоя — как столп Давидов, сооруженный для оружий, 1000 щитов висит на нем — все щиты сильных; 2 сосца твои — как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями…»

Его мысли прервал насмешливый голос Федоренко:

— Скажешь, девка, кто послал тебя стрелять в вождей народа?

Она замерла в неподвижной позе и молчала как камень, светясь таинственной белизной мрамора.