Ленин без грима

Вот два эпизода из ленинской «Биографической хроники» за 1902 год.

Июль, ранее 12 (25)

Ленин пишет письмо А.М. Калмыковой с просьбой выслать 500 марок на расходы, связанные с изданием и распространением «Искры». (Письмо не разыскано).

Июль, позднее 12 (25).

Ленин получает письмо А.М. Калмыковой с сообщением о посылке 500 марок.

Были другие, не сохранившиеся письма с подобными просьбами, информацией Ленина о финансировании «Искры», расходовании партийных средств на имя А.М. Калмыковой, которой сообщались также подробности партийных разногласий, приведших к расколу едва зародившейся партии.

Если у сызранского источника была кличка Монах, то у питерской Калмыковой кличка не менее выразительная – Тетка. Александра Михайловна Калмыкова, по словам Крупской, «начинала учительницей воскресной школы». Как и сызранский Ерамасов, питерская Калмыкова хранила преданность революционным идеалам, что не мешало ей ворочать капиталами и содержать на свои деньги ленинскую «Искру». В «Воспоминаниях» Крупская не забыла о ней:

«Кличка ее была Тетка. Она очень хорошо относилась к Владимиру Ильичу. Теперь она умерла, перед тем два года лежала в санатории в Детском Селе, не вставая. Но к ней приходили иногда дети из соседних детских домов. Она рассказывала им об Ильиче…В 1922 году Владимир Ильич написал Александре Михайловне несколько слов теплого привета, таких, какие только он умел писать».

Да, вспомнил о поверженной Тетке ее бывший пансионер. Теплые слова для нее нашел. Но деньгами не ссудил, за границу лечиться не отправил, а ведь как был ей обязан!

О Калмыковой, как о человеке, сыгравшем важную роль в жизни Ильича, Крупская говорила в январе 1924 года в Горках мужу перед его смертью, когда они подводили итог жизни. Ленин слушал жену внимательно, мотал головой. Но при всем желании ни сказать ничего, ни помочь ничем не мог. В утешение получила Калмыкова после кончины своего протеже письмо Крупской с прощальным приветом от Ильича. И на том спасибо.

Как видим, и питерская Тетка, и сызранский Монах умирали в бедности, одиночестве, по-видимому, восприняв печальный финал как историческую неизбежность.

Тысячи рублей Ерамасова и Калмыковой, как и других финансистов партии, предпринимателей средней руки, бледнеют перед суммами, что вливались в партийную кассу из такого денежного мешка, какой был у фабрикантов Морозовых.

Об их богатстве дают представление национализированные коллекции картин, фарфора, построенные ими в разных концах Москвы дворцы, среди которых один выделяется «мавританской» архитектурой на Воздвиженке (бывший Дом дружбы. – Л.К.), другой служит для дипломатических приемов на Спиридоновке.

В этом дворце Савва Морозов прятал от полиции большевика Николая Баумана и других революционеров. Из своих миллионов ссужал средства для издания все той же «Искры», каждый месяц в течение нескольких лет передавал по две тысячи рублей на ее нужды.

Савву видели не только в мануфактуре, которая была одной из лучших в России, но и за кулисами Художественного театра, одним из директоров которого он являлся. В своем дворце принимал отцов города, крупнейших писателей, артистов, казалось, вся Москва в его руках. Весной 1905 года он уезжает за границу, в Канны, и в номере отеля 26 мая пускает пулю в сердце.

Какое это имеет отношение к деньгам ленинской партии? Самое прямое.

«В этой смерти есть нечто таинственное, – писал друг Саввы Максим Горький. – Савва Морозов жаловался на свою жизнь: „Одинок я очень, нет у меня никого. И есть еще одно, что меня смущает: боюсь сойти с ума. Это знают, и этим тоже пытаются застращать меня. Семья у нас – не очень нормальна. Сумасшествия я действительно боюсь. Это – хуже смерти…“»

Прежде чем выстрелить в себя в «Рояль-отеле», Савва застраховал жизнь на сто тысяч рублей и завещал эту сумму… красавице актрисе Марии Андреевой, в те годы гражданской жене Максима Горького. Компания выплатила страховку за самоубийство. Эти сто тысяч Мария Андреева передала ленинской партии, в которой тайком от друзей-актеров пребывала, превратив номер в гостинице, где жила с Горьким, на углу Воздвиженки, в пиротехническую лабораторию и склад боеприпасов.

Эта очаровывавшая поклонников талантом и красотой дама писала:

«В квартире у меня была организована лаборатория по изготовлению так называемых болгарских бомб. Делать их учил Эллипс, учил он множество народа – всех не упомню, но в том числе и Черта, и дядю Мишу, и Николая Павловича Шмита-краснопресненского. Лаборатория была в узенькой комнате позади кабинета Алексея Максимовича, с выходом только в этот кабинет».

На такой пороховой бочке сидел и творил в 1905 году «Буревестник революции».