Ленин: Пантократор солнечных пылинок

Генуэзским зевакам могло показаться, что большевики одержали почти все возможные победы, закрыли все внешние фронты и добились признания республики де-факто Европой и Америкой. Однако затишье начала 1922 года – мнимое; усталость от лишений и смены политических курсов накоплена такая, что большевистская страна начинает вибрировать от любого неосторожного прикосновения, – состояние, когда пловец заплыл слишком далеко и чувствует приближение судороги, которая его убьет: надо сбавить темп. Все грандиозные проекты, которые в начале 1920-го казались осуществимыми в несколько месяцев, створаживаются. Коммунисты не понимают, почему перед буржуазией раскатывают красные дорожки – ради чего они убивались сами и убивали четыре года; в партии только что прошла устроенная Лениным чистка – чтобы не превращалась в касту, внутри которой все дозволено, и у большевиков нет ни физических, ни моральных сил на серьезный рывок. Ленин виртуозно дирижирует своими оргструктурами – Совнаркомом и политбюро, но у него нет адекватного инструмента воздействия на огромную страну, которой надо не просто управлять, а безостановочно переделывать, перемалывать в социализм. И поскольку и крестьянство, и пролетариат, и буржуазия – и даже партия истощены, Ленину приходится снять ногу с педали акселератора машины, кромсающей общество; теперь ее лопасти приподняты, и они лишь время от времени выдирают отдельные ошметки и осколки костей; вынужденный простой слишком случаен, чтобы позволить организму как следует регенерироваться; но на бактерии, питавшиеся разрушением, он действует роковым образом: партийный актив костенеет и превращается в номенклатуру.

Накануне нового, 1922 года Ленин уже находился на грани своих физических возможностей – и нуждался если не в медицинском уходе, то в смене обстановки и резком уменьшении круга очного общения.

Первую неделю «отдыха», с 6 по 13 января, он проводит в Горках – но там тоже уже по сути был второй офис, и он не мог избавиться от сугубо чиновничьей работы; видимо, что-то там пошло не так и насторожило службу безопасности. Стихийные крестьянские и рабочие выступления, заставившие большевиков скорректировать амбициозные планы 1920-го, вызвали оптимизм и оживление в белоэмигрантской среде. Говорили, что эсеровские руководители засылали в страну решительных людей – назывались конкретные фамилии – с заданием «убрать Ленина»; особую тревогу в Москве вызывал Борис Савинков, давно объявивший Ленину кровную месть и засыпавший его черными метками; видимо, Костино как раз и выбрано было охраной как аналог «Трактира адмирала Бенбоу». Ровно поэтому же одновременно начинает распространяться информация, будто Ленин планирует уехать на отдых в Грузию, а наученная телефонистка, когда на болшевский телефонный узел поступал звонок из Москвы, отвечала на голубом глазу: «Горки слушают».

Одна из особенностей этого не слишком комфортного, закрытого густыми хвойными лесами санатория для Ленина состояла в том, что он был чем-то вроде подсобного хозяйства ВЧК. В управляющих состоял латыш (из «стрелков») Жанис Витте; под таким присмотром Костино с его девятью коровами не превратилось в зеленый оазис посреди сельскохозяйственной Сахары, однако кое-какая поддержка сверху капала – семенами и живым инвентарем. Дзержинский помог хозяйству восполнить дефицит лошадей – подарив, странным образом, двух верблюдов; зимой, когда колодцы замерзали, животные возили крестьянам воду издалека. Одного из верблюдов, Мишку, с которым, видимо, и контактировал ВИ, много лет потом звали «ленинским» – и пытались даже получить от него благородное потомство, но скрещивание с кобылой не удалось.

Ленину всегда была по душе романтика подполья – незаметно, на ходу, менять головные уборы, выпрыгивать из поезда, переписываться шифрами и зашивать фальшивые документы в полы пиджака. Видимо, ему было удобно править страной вот так – не с кремлевского «трона», а полуподпольно, по телефону и посредством записочек; как когда-то партией из Куоккалы, с «Вазы». По окрестностям он гулял без телохранителей, бороду в синий цвет не красил, шапку надвигал на глаза, и судя по тому, что его попытка проникнуть ради интереса на скотный двор имения закончилась неудачей, инкогнито не было раскрыто. На лыжах, с ружьишком, он мог выдать себя в деревне за кого угодно – хоть за охотника из городских, хоть за крестьянина.

Ленину-после-1921-года можно вытатуировать на лбу несколько «приговоров»: палач пролетариата, гонитель интеллигенции, мотор электрификации, локомотив госкапитализма. Но все это были в большей степени ситуативные личины, связанные с выполнением текущих миссий; представляется, что точнее всего будет описать явление словосочетанием «крестьянский Ленин».