Ленин — Сталин. Технология невозможного

У рабочих были свои интересы, защиты которых они также требовали от «правительства народного доверия» — а осознав (не без помощи большевиков), что ждать бесполезно, принялись защищать сами. В первую очередь это 8-часовой рабочий день, затем повышение заработной платы, отмена штрафов, рабочий контроль над наймом и увольнением. Хозяева уверяли, что это их разорит, но рабочим на всю хозяйскую аргументацию было решительнейшим образом наплевать — тот, кто читал первую главу данной части, легко поймет почему. Вскоре фабрично-заводские комитеты стали брать власть на заводах и своей волей устанавливать такие правила внутреннего распорядка, которые им нравились. Но длилось это недолго: заводы останавливались один за другим — формально по причине отсутствия сырья и топлива, а на самом деле далеко не всегда по этой причине. Сплошь и рядом это был неявный, со ссылкой на объективные обстоятельства, локаут[148]. В августе и сентябре было закрыто 231 предприятие — работу потеряла 61 тысяча человек. В октябре цифры стали катастрофическими. В одном только Петрограде стояло 40 предприятий, на Урале — половина всех имеющихся в наличии. (Впрочем, тут была уважительная причина: Урал — это металлургия, металлургия уголь съедает в огромном количестве, а уголь… см. выше). В Екатеринославе (ныне Днепропетровск) — не самом большом городе Российской империи, работу потеряли 50 тысяч человек.

Дело, конечно, было не только в локаутах. Заводы и на самом деле начинали агонизировать. Современное производство — сложный механизм, зависящий от поставок, а транспорт разваливался, поставки срывались, топливо в дефиците. Военные мобилизации обескровили промышленность, и на заводах катастрофически не хватало рабочих рук. Среди рабочих увеличивалось число женщин и подростков — что, как нетрудно догадаться, не шло на пользу производству. На заводы стали гнать военнопленных — на Урале и в Донбассе они составляли около трети рабочих. В среднем производительность труда пленных была вдвое ниже, чем своих кадров. Падала квалификация работников. Наконец, они элементарно голодали, что тоже не способствует нормальному труду. Реальная заработная плата по сравнению с 1913 годом уменьшилась в два раза — а ведь и тогда рабочие, надо сказать, отнюдь не булками объедались.

Ни хлеба…

Набирала обороты инфляция. Беспомощное правительство не знало иного пути решения финансовых проблем, кроме печатного станка. В апреле бумажных денег было выпущено на 476 млн. рублей, в сентябре — почти на 2 млрд. За первые пять месяцев революции рубль обесценился на 25 %, за август — октябрь еще на 37 %, а с учетом предыдущей инфляции к октябрю он стоил около 10 довоенных копеек.

Чтобы хоть как-то сохранить промышленность, пришлось снижать налоги (а спекулянты, естественно, таковых не платили), а чтобы хоть как-то пополнить бюджет, правительство повышало цены на то, что находилось в его власти — то есть на что была установлена монополия. В сентябре появилась сахарная монополия и в несколько раз повысились железнодорожные тарифы. Соединённое действие повышения тарифов и усилий рабочих комитетов привело к тому, что объёмы перевозок стали резко уменьшаться. В октябре разработали проекты нескольких новых монополий — спичечной, махорочной, кофейной и чайной. С одной стороны, если уж повышение цен неизбежно, то пусть доходы попадут лучше в карман государству, чем спекулянтам. С другой — эти меры популярности «временным», естественно, не прибавляли.

Самый жёстокий удар правительство нанесло в конце августа, сначала удвоив, а потом и вовсе отменив твердые цены на хлеб. Естественно, сразу же поползли вверх и все остальные цены. А учитывая падение производства, беднейшие слои населения (они же трудящиеся слои) оказались уже не на грани, а за гранью голода. Реальная зарплата рабочих по сравнению с февралем упала в два раза — но ведь были и безработные, были солдатки, жившие на пособие — им-то как? В августе в столицах выдавали по ³/₄ фунта (300 грамм) хлеба на душу. Голод ширился, захватывая все новые и новые губернии, а крестьяне…