Ленин в поезде. Путешествие, которое изменило мир

Каждый день войны обогащает финансовую и промышленную буржуазию и истощает силы пролетариата и крестьянства всех воюющих, а затем и нейтральных стран. В России же затягивание войны, кроме того, несет величайшую опасность завоеваниям революции и ее дальнейшему развитию³.

Подобное заявление даже в более спокойные времена было бы расценено как подстрекательское, а сейчас сторонники войны тем более пытались доказать, что налицо признаки умышленной измены. В конце апреля началась настоящая травля. Первый намек на возможные доказательства поступил от французов. В начале мая недавно прибывший из Парижа политик Альбер Тома сообщил военному министру Керенскому и новому министру иностранных дел Михаилу Терещенко, что контрразведка его страны напала на след документов, которые могли бы окончательно прояснить дело. Капитан французской разведки в Петрограде по имени Пьер Лоран будет держать русское правительство в курсе дела. Министр юстиции Павел Переверзев и полковник Никитин были также поставлены в известность. Эти подозрения были основаны на серии перехваченных телеграмм, которыми петроградский штаб Ленина обменивался с группой лиц в Стокгольме, уже несколько месяцев находившихся под наблюдением шведской полиции⁴.

В Петрограде были параллельно начаты два секретных расследования: одно – под руководством Львова и Терещенко, другое (более скрупулезное) – силами полковника Никитина. Львов и его коллеги вскоре заключили, что дело можно закрыть – не в последнюю очередь потому, что авторитет Ленина, как они полагали, после краткой апрельской вспышки популярности и так неуклонно сходит на нет.

Никитин же, напротив, продолжал собирать горы перехваченных документов, в чем ему помогала французская разведка, а также его собственные агенты – несколько петроградских безработных, владевших грамотой. Министерство юстиции предоставило рабочей группе Никитина новые кабинеты в двух нижних этажах просторного здания на Воскресенской набережной (раньше это был офицерский корпус казарм императорского конвоя). Прибыв на новое место, Никитин, однако, обнаружил в здании весьма неприятных соседей:

В первых числах июня, в одно прекрасное утро приезжаю и глазам не верю: верхний этаж занят “Боевым отделом Литейной части партии большевиков”. Сюда уже перевезены все доспехи, как флаги, плакаты, брошюры и арсенал; тут блестят и поднятые штыки. Все что угодно, но не мириться же с присутствием в вашем доме той самой партии, о которой вы уже полным ходом ведете расследование. Все мои люди наружного наблюдения попадают под обзор противника, не говоря уже об удобствах общего подъезда, внутренних сообщений и митингов перед домом⁵.

Большевики съезжать отказались, но и начальство Никитина не предлагало ему никакого другого помещения. Казалось, у всех в этот момент были заботы поважней. Керенский одобрил новое наступление в Галиции, чтобы немного ослабить давление на союзников на Западе, – смелый, если не безрассудный шаг, поскольку было совершенно непонятно, как русские солдаты отреагируют на приказ подняться в атаку. Керенский тем не менее не сомневался в собственной силе убеждения. Сменив пиджак на офицерский френч (позднее эта одежда станет своего рода униформой для большевистских наследников Керенского), военный министр во всеоружии пафоса и риторики отправился на фронт. Даже Суханов отдает должное лихости его стиля:

Всюду его носили на руках, осыпали цветами <…> Вся буржуазия встрепенулась; ей вновь ударил в нос любезный запах крови, и вновь ожили уже почти оставленные империалистские иллюзии⁶.

Британское посольство жаждало хороших новостей. Со смешанным чувством тревоги и облегчения сэр Джордж узнавал, что речи Керенского “повсюду на фронте вызывают восхищение”. Лондон мог быть доволен: Керенский “с каждым днем все более приобретает авторитет истинного лидера революционного движения”⁷. Сам Керенский, с другой стороны, упивался всеобщим вниманием и не собирался снижать пафос: