Ленин в поезде. Путешествие, которое изменило мир

Министр иностранных дел воспользовался этой возможностью, чтобы вновь заявить о своей решимости соблюдать все международные договоренности России. В действительности он имел в виду (хотя и не решился прямо произнести это), что Россия, если она желает и дальше считаться мировой державой со всеми вытекающими отсюда обязательствами, неизбежно должна аннексировать ряд чужих территорий. Милюков говорил о “союзе, который объединил бы украинское население австрийских провинций с населением нашей собственной Украины” – формула, маскировавшая намерение России аннексировать австро-венгерскую Галицию. Но главным призом, конечно, считался жирный кусок Турции. Предстоящую аннексию Константинополя Милюков оправдывал тем, что “турецкая нация, несмотря на пятисотлетнее господство, так и не смогла пустить там глубокие корни”. Турки, вероятно, были бы шокированы тем, что захват проливов Босфор и Дарданеллы Милюков считал чуть ли не домашним делом России, мерой по “защите врат российского дома”.

Милюков никогда не сомневался в своей правоте, когда речь заходила о Турции, и в интервью “Речи” он не пытался скрыть свое нетерпеливое раздражение резолюциями Совета. “Мир без аннексий, – говорил он, – есть не что иное, как формула немцев, которые стремятся выдать ее за интернациональную и социалистическую”¹². Согласно комментарию Бьюкенена, Милюков “категорически отказался, пока он остается министром иностранных дел, говорить с союзниками об изменениях в существующих договорах”¹³. На Церетели заявление Милюкова “произвело впечатление вызова, брошенного всей революционной демократии”¹⁴. Однако у Исполкома были связаны руки, так как Милюков (с согласия самого Исполкома) нес полную ответственность за внешнюю политику.

Следующий повод для волнений подал Керенский. Свой отчет о случившемся Бьюкенен составил поздним вечером 8 апреля – в день, когда он вместе со всей англиканской церковью отмечал Пасху. В голове посла все еще крутились детские сказки и пасхальные яйца, и он, вероятно, бессознательно вспоминал Шалтая-Болтая, когда приступил к своему отчету.

Некоторые профсоюзные газеты, – писал Бьюкенен, – опубликовали сегодня заявление министра юстиции [Керенского] о том, что в своем интервью <…> министр иностранных дел [Милюков] говорил якобы от своего собственного имени, а не от лица правительства. Когда министр юстиции позвонил мне сегодня вечером, я спросил его, почему он опубликовал это заявление. Он ответил, что министр иностранных дел выступил, не посоветовавшись со своими коллегами; кроме того, он, Керенский, полагает весьма бестактным со стороны министра внешних сношений, что тот выступает с заявлением, из-за которого правительство оказывается в довольно затруднительном положении¹⁵.

Неприятен был не только сам конфликт в правительстве, но прежде всего ребяческая обидчивость министра. Если дело будет продолжаться в таком же духе, остается мало шансов, что Временное правительство сможет завоевать доверие общественности, не говоря уже о том, чтобы провести согласованные переговоры с союзниками. К тому же левые в Петросовете наверняка вмешаются в конфликт со своими протестами и возражениями. На следующее утро вконец расстроенный Бьюкенен продолжал:

[Временное] правительство лишь тогда будет крепко держать руль, когда поставит на место самозваный Комитет, представляющий экстремистское меньшинство¹⁶.

Церетели, испытывавший схожие опасения, пытался воздействовать на Исполком. Он остается интернационалистом, уверял Церетели, но он хочет, чтобы Совет сотрудничал с буржуазией в качестве партнера, если не союзника, чтобы помочь выработать единую внешнюю политику и выиграть войну. Репутация Церетели как государственного деятеля продолжала расти с самого момента его возвращения из ссылки, и 22 марта / 4 апреля Исполком согласился обратиться к правительству Львова с просьбой сделать ясное заявление о его целях в войне; это заявление могло бы впоследствии стать основой для единой концепции национальной обороны¹⁷.