Ленин в Цюрихе. — Париж: Ymca Press. 1975

Всё было бы хорошо, но случилась крайняя не­приятность: не подумали, не догадались запереть дверь. И в незапертую вошли, да их и не заметили сразу — две сплетницы, две гадкие бабы: госпожа Блок, прия­тельница самого Гримма, и Димка Смидович, прия­тельница Мартова. А зашли бабы — не выгонишь, будут визжать, скандал! И не уйти всему собранию в другое помещение! Да уже слышали, видели — Ра- дека как докладчика, и всё поняли, конечно, что резо­люцию швейцарскому съезду — готовят русские.

Ах, какая дьвольская досада! Ах, какая грандиоз­ная неудача! Что за мерзавки бабы, мизерная интрига! Конечно, тут же бросились — и нашептали Гримму. А он, нахал и сволочь, скотина последняя, поверил глупому бабью! И заварил пошлую склоку, в своей „Бернер Тагвахт" напечатал гнусные намёки, абсолют­но непонятные 99/100 читателей: какие-то несколько иностранцев, рассматривающие наше рабочее движе­ние через свои очки и абсолютно равнодушные к швейцарским делам, хотят в порыве своего нетерпе­ния искусственно возбудить у нас революцию!..

Ахинея! Архипошлость помойная! И это — рабо­чий вождь?

И на съезде высмеяли резолюцию Нобса. Где пред­лагал он постановить впредь выбирать в парламент только таких депутатов, которые против защиты оте­чества, Грёйлих возвеселился: если пошлём таких де­путатов, они по пылкости могут оказаться на кегель­бане.

И съезд — хохотал.

И рассмотрение кинтальской резолюции тоже от­ложили — на февраль Семнадцатого.

Что ж за трагическая судьба?! Сколько вложено сил, вечеров, убеждения, ясности, революционного ди­намита! — и только обломки пошлости, глупости, оппортунизма, серая вата, чердачная пыль.

И в затхлой Швейцарии торжествует бацилла мелкобуржуазного тупоумия.

А буржуазный мир — стоит, не взорванный.

Ульяновы жили точно посередине между канто­нальной и городской библиотеками, а до Централь- штелле социальной литературы лишь чуть подальше, и куда ни иди — среднего ходу пять-семь минут. Все они открывались в девять, но сегодня толкнуло уйти из дому минут за сорок: глупо, унизительно убежать от этого лохматого оборванца, племянника Землячки, себя же поберечь — не вскипятиться от его нахальных разговоров и тем не испортить себе целого дня.

Объективо говоря, такие фигуры в революционной эмиграции неизбежны — эти неопрятные юноши с блуждающими глазами, недоразвитые, а с апломбом по каждому вопросу, чтоб только иметь мнение. Они вечно голодны, без гроша, брали бы вот зарабатывать перепиской, в Цюрихе совершенно некого посадить за переписку, сколько тревоги было с копией пропавшего „Империализма", — так нет, у них ни грамоты, ни почерка, а стремятся сразу и только в редакторы! Их постоянная мысль — как бы бесплатно где-нибудь поесть. А и это при бюджете Ульяновых тоже недо­пустимая нагрузка, у лупит два яйца да еще четыре бутерброда. От обедов его твёрдо отстранили, так стал являться по ранним утрам, всегда под ничтожным предлогом, вернуть или взять книгу, газету, а с расчё­том к завтраку. (Сейчас, уходя, сказал Наде: ни в коем случае не кормить, скорей отвыкнет!) Да хоть если бы скромно поел и уходил, нет, считает нужным отбла­годарить — фонтаном надёрганных идеек, выяснять

принципиальные вопросы, и всё с нападением и много­знайством.

От таких визитов, от этой улыбочки знания и пре­восходства у сопляка Владимир Ильич с утра делался больным. Вообще всякая неожиданная бытовая неуря­дица, а особенно несвоевременный незваный гость, бесцельная потеря времени — больше всего изводили и выбивали из рабочего состояния. Обидней всего бесцельно тратить нервы и силу доводов не на конфе­ренции, не в брошюре, не в споре с важным партий­ным противником, а просто так, на губошлёпа, кото­рый и не думает серьёзно того, что говорит. Эмигранты считают свои пятаки, а битый день проваландаться — для них не потеря. А Ленин — заболевал от одного потерянного часа! И даже встреча, разговор, дело, которые потом осознаются как важные и нужные, — в момент их внезапности, если не были заранее пред­видены, вызывают раздражение.

Но есть этика эмиграции, и ты беззащитен против таких посетителей, ты не можешь просто указать им на дверь или не пустить: среди эмигрантов сразу за­крутится сплетня и сильно повредит твоей репутации, ты моментально будешь обвинён в заносчивости, в барстве, в патрицианстве, вождизме, диктатуре... Эми­грация — это злое гнездо, которое всё время шеве­лится и шипит. И вот приходится этих нахалов, каж­дого, кто только изволил выехать из России, (а из Сибири ничего не стоит бежать, и все бегут заграницу, а тут их содержи за счёт партии) не только прини­мать, но еще и придумывать им дело. И, смотришь, такая скотина через год действительно становится сотрудником журнала, хотя б тот и вышел всего один раз.

Так же вот и Женечка Бош, природная интри­ганка, — отчего в Россию не едет, ведь собиралась? А здесь ей дела никакого нет, но она выдумывать бу­дет, и чтоб ей выдумывали. Страшное эмигрантское бедствие — выдумывать дело для эмигрантов.