Ленин в Цюрихе. — Париж: Ymca Press. 1975

Чтобы печатали в „Летописи" — надо раскалывать блок махистов с окистами. Там, вокруг Горького, ин­триганы работают против нас.

А две-три утки перепархивают над самой водой, друг за дружкой гоняются, крыльями и ногами воду бурлят.

Ждать от Горького денег — и еще унизительно просить этого телёнка архибесхарактерного, чтоб из­винил за выпады против Каутского, угождать ему и выбрасывать — да самые важные и самые сладкие удары во всей книге!

Что хорошо бы — на лодке погрести, погонять. Ни разу не собрались, а ведь говорили. Теперь уж — до весны. В горах — карабканьем и ходьбой, в Цю­рихе — прошагиванием улиц только и разгонял, успо­каивал Ленин это потягивание в себе неприменённых жил. Но оставалось в плечевом поясе, и вот его бы — греблей.

Еще эта пропажа рукописи „Империализма", по­сланной летом, очень-очень тревожила. Самое зага­дочное, что в ответственном почтовом ведомстве нель­зя найти концов — как кануло! Английская цензура дошла до дикости, французская стала бесстыдна, и не удивляться, если „Империализм" обратил на себя внимание, и автор его — уже не рядовой эмигрант, каких тут тысячи и на кого полиция внимания не обращает. Может, уже и следят. Может, и сейчас посматривают, на набережной. А — чем он тут дер­жится? Да по первому (ну, по второму) жесту рус­ского или французского послов могут ему учинить военный суд или высылку из Швейцарии, за наруше­ние нейтралитета. Одну только речь в Кегель-клубе по­слушать, с соседнего стола.

Он тянулся, плёлся вдоль решётки, над самой водой, по теченью, в вытертом котелке, истёртом паль­то, как скуднейший цюрихский обыватель, с сумкой клеёнчатой, в какой носят провизию (а у него — тетради, конспекты, вырезки). И, дойдя до большого моста, терпеливо пропускал богатый чей-то фаэтон, и медленные четырёхлошадные грузовые возы, и одно­лошадную конку в три больших зеркальных окна, с кучером в униформе на передней площадке.

Оттого приходится черняки опасные сжигать, важ­ные документы хранить у респектабельных швейцар­цев, опять подписываться каким-нибудь Фреем, а в письмах между Цюрихом-Берном-Женевой порой поль­зоваться и химией. Это в нейтральной стране! Как у себя под жандармами... А переписанный второй раз „Империализм" заделывать в переплёт книги, чтоб дошёл.

Пересек большой мост. Вышел к озеру, на широ­ковымощенную набережную, опять с несметённым на­сыпом кленовых побуревших листьев.

От озера еще шире несло водяным, свеже-холод­ным.

Тут плавали лебеди — белые и сизые. Не плавали — скульптурно сидели на воде. А то, на мелководьи, ныряли по одному: клювом в глубине доставали что- то, а лапами барахтались, и белый задок торчал квер­ху. Потом долго отряхали змеиные шеи.

Слева за спиной, из-за оперного театра, выступало бледное солнце. Но оно было холодное, свет не грел.

А — успокоение от этой воды. От простора. Отсту­пает от груди сжатие. Когда отступает, отпускает — только тут и замечаешь: в каком же сжатии и гонке постоянно живёшь.

Просторное озеро. В разных местах рыбаки стоят на якорях. Во весь тот берег и налево, сколько озеро уходит — продолговатая, пологая лесистая Ютлиберг. Кое-где на ней — белые пятна: был лёгкий снег навер­ху и задержался, не стаял.

Просторное озеро, напоминает Женевское.

Свежий плеск Женевского озера — на всю жизнь останется. Там пережито самое тяжелое крушение жизни: разбился кумир.

С каким еще молодым восторгом и даже влюб­лённостью ехал он тогда в Швейцарию на первое сви­дание с Плехановым, получить от него корону при­знания. И, посылая дружбу свою вперёд, в письме из Мюнхена — тому, „Волгину", в первый раз придумал подписаться „Ленин". Всего-то нужно было — не по­чваниться старику, всего-то нужно было одной вели-

кой реке признать другую и вместе с ней обхватить Россию.

Молодые, полные сил, отбывши ссылку, избежав опасностей, вырвавшись из России — везли им, пожи­лым заслуженным революционерам, проект „Искры" и журнала, совместной работы, раздувать революцию! Дико вспомнить — еще верил во всеобщее объедине­ние с экономистами, и защищал даже Каутского от Плеханова — анекдот! Так наивно представлялось, что все марксисты — заодно, и могут дружно действовать. Думали: вот радость им везём: мы, молодые, продол­жаем их.

А натолкнулись — на задний расчёт: как удержать власть и командовать. Решительно безразличен ока­зался Плеханову этот проект „Искры" и раздувание пламени по России — ему только нужно было руково­дить единолично. И для того он хитрил, и представлял Ленина смешным примиренцем, оппортунистом, а себя — каменным революционером. И преподал урок преи­мущества в расколе: кто требует раскола — у того линия всегда твёрже.