Ленинград

превышающим всё, присущее человеку, — желаньем вновь и вновь вопрошать о том, что лежит за пределом предела, жаждой — завоевательной, хитроумной, змеиной, отравляющей всех, кто ей подвластен, заставляющей уничтожать инаких, чтобы узнать, почему же они так ведут себя, отчего «не как все», вновь и вновь повторять страшный опыт, это было жаждой, рождающей монстров и каннибалов. Петербург же предстал Глебу тем, чем он всегда был скрыто, потайно — напряжением сил всей России, воплощением несокрушимости и спокойного знанья о прошлом и будущем, о человеке в противостоянье природе и о собственной природе человека. Петербург и Россия не искали «ключей» — они были даны изначально. Глеб вдруг вспомнил, что слышал похожие мысли ещё за двадцать лет до того от Четвертинских. Фёдор, старший брат Сергея, любил повторять: «Всё в языке», — и этот язык дан нам с рождения, надо только правильно им воспользоваться. Так теперь думал и Глеб. Финны, случайные попутчики взбесившейся стаи, не проявляли особой активности. В душе они, пусть мы и разного корня, ближе к нам. Но у стаи есть и союзники — испытатели русской природы под флагом всесветного эксперимента, «всемирного Советского Союза» (как поётся в их гимне). Если рухнет Петербург и восторжествует Ленинград, это будет их общей победой — этих мутных волков, этих Фаустов и их «молоткастых-серпастых» Вагнеров. Глеб понял, что впервые сказал — пусть и про себя — не «мы», а «они» и «их». Но опыт давал ему право.

XXV

Из тетради Глеба:

6 января 1942. Рождество (старого стиля).

          Впечатленья дневной «прогулки»:
у Летнего сада
брошенный труп, завёрнутый в мешковину,
торчат валенки, расплелась верёвка,
видно — по фигуре — что женщина.
Ещё один брошенный труп,
ещё и ещё,
а тот — босиком,
а этот — в носатых ботинках
прямо упал на мосту,
как шёл, руки в карманы,
только на спину — именно так
падают умирающие
(да-да, остановка сердца).
Подошёл страж порядка (в тулупе),
видит — закрыты глаза и не дышит —
и двинулся дальше.
Мимо толпы людей —
кто в пальто,
кто в телогрейке, кто в шубе,
тащат — чаще порожние — саночки
и бидоны или с пустыми
руками, с пустым желудком,
с пустым бесчувственным сердцем,
со взглядом, запавшим вовнутрь.
А вот и слепой шагает,
проверяя палочкой путь.
Ощупал лежащего — дальше.

Будь я Сологубом-и-Гиппиус
с доморощенным их ницшеанством,
писал бы примерно вот так.

Горите, проклятые книги!

XXVI

Из дневника Веры:

«Голод старит.

Выгорает весь жир. Остаются лишь кожа, кости да мускулы — у мужчин. Нам-то, женщинам, легче, у нас больше жировых отложений и складок, и потому старение не такое катастрофическое. Стараюсь всё-таки не смотреть на своё отражение.

Все диеты, мысли о стройной фигуре — абсурд! Сейчас бы мне те пироги и пирожные, взбитые сливки, вообще любое! Но самое жуткое — Глеб. Он, и прежде худой — одна кожа да мускулы, — теперь весь покрылся морщинами, складками, впадинами. Тело ещё можно скрыть под одеждою, но лицо! Но руки! Кажется, что прибавил лет двадцать пять. Только глаза, как прежде, живые, воспалённо горящие и моложавые. Пока они так блестят — всё хорошо.

Говорит, что не видит, как я постарела, но я-то вижу его, и, глядясь в это „зеркало“, понимаю, что с нами случилось».

XXVII

Из тетради Глеба:

13 января. Старый Новый 1942-й год (канун).

— 35 °C, не снежит, но зато слабый ветер.