Ленинград действует (Том 1)

- А кто знал, что здесь боеприпасы? - спрашивает Трепалин, обводя взглядом присутствующих. - Народу-то нет там? А то патроны сейчас начнут трещать... Кто положил здесь боеприпасы?

Выясняется, что в шалаше над нашими головами - склад гранат и патронов, привезенных для распределения по ротам.

- Если с запалами, - утешает Трепалин, - то сдетонирует. Взрыв знаете какой будет? Ого!.. Все мы вместе с блиндажом взлетим к черту!

Бьют и бьют. А нам выйти нельзя, мы как в ловушке, - ждем: будет взрыв или не будет?

- Он в двух местах зажег - там, дальше, и здесь!

- Он тут хорошо дал - у самого входа, метров десять. Люди были в кино... Прервалось... - говорит боец.

- Он хочет дома зажечь, а по ним ориентировать обстрел сюда.

У нас сидит лектор, приехавший перед самым налетом тяжелыми читать доклад. Мы пьем чай. Слышно, как рвутся патроны, все сильнее и чаще...

- Давайте доклад начинать! - решительно объявляет Трепалин. - Шалаши завтра же пошвыряем, давно надо было скинуть их!..

Докладчик перешел в соседнюю половину блиндажа, к краснофлотцам, начал доклад. Его голос доносится из-за стены. Там все собравшиеся краснофлотцы слушают его. А здесь нас восемь человек: комбат, комиссар, начальник штаба, адъютант комбата краснофлотец Ероханов, лейтенант Шепелев, связист, боец и я. Сидим за столом. На столе крошечная электрическая лампочка от аккумулятора. Связь пока работает. Шепелев тянется к телефону, вызывает "Шторм": "Скорнякова дайте!" Разрывы продолжаются, бьет и бьет. В блиндаже у нас разговоры - о самолетах, о Маннергейме, о боевых эпизодах, каждый вспоминает. Все возбуждены ожиданием: будет взрыв или не будет? У меня мысль: вот если рванет сейчас, то и оборвется тут моя запись... Шепелев весело рассказывает - глаза блестят, - как над ним летало четыре немецких самолета и как он хотел их подбить, но не успел...

18 часов 45 минут

Все тише. Шалаши горят. Обстрел теперь редкий. Беседы продолжаются. Доклад окончен, аплодисменты. Входит парень в ватнике, из тех, кто слушал доклад, обращается к Иониди, который тоже только что вышел вместе с Цыбенко, прослушав доклад. Этот парень давно просится в разведчики. Иониди:

- Ну что ж, товарищ комбат!.. Вы человека знаете! Я - не знаю. Значит, по вашей рекомендации!

Иониди подзывает парня. Тот подходит, очень спокойный.

- К нам хочешь идти?

- Да.

- Знаешь, на что идешь?

- Знаю.

- Ну хорошо... Тогда дней десять подзанимаемся, у нас - группа.

- Я и то занимаюсь уже... топографией. Сам.

- Это хорошо. Но мы еще, специально. Какого года рождения?

- Тысяча девятьсот двадцать шестого года!

Паренек - фамилия его Дмитриев - уходит.

В той половине блиндажа кроме лектора, оказывается, дожидается начала концерта бригада артистов. Они приехали вместе за несколько минут до обстрела. Не сговариваясь, им никто ничего о пожаре наверху не сказал, чтоб их не встревожить. Теперь, когда патроны уже все повзрывались, ясно, что с гранатами обошлось. Мы обсуждаем: очевидно, попросту выплавились.

КОНЦЕРТ ВОПРЕКИ ОБСТАНОВКЕ...

Мы все переходим, кроме связиста, в ту половину блиндажа, где начинается концерт.

...Я среди артистов и краснофлотцев. Это бригада артистов Дома Красной Армии, приехали из Ленинграда. Группа А. Зильберштейна. Начальник бригады Беатриса Велина. Весь наш "трюм" забит людьми. Нары заняты сидящими до самой стены. В руках краснофлотцев автоматы, винтовки. На стенах висят каски, снаряжение, амуниция. Девушки-артистки в котиковых шубках. Несколько девушек переодеваются в темноте, на нарах завешенных плащ-палаткой. Тьма, потому что перебиты провода. Начальник связи пытается исправить свет. Пишу в полутьме, - горит только одна "летучая мышь". Сижу у самой стены, рядом - Иониди, а с ним - девушка, переодевшаяся в белорусское национальное платье, дальше баянист, играет. В углу прохода остается два-три квадратных метра пространства. Это и есть, так сказать, эстрада. За ней - печка-времянка...

Вот зажглась электрическая лампочка, вдали, у выхода, осветив висящую выстиранную тельняшку. Сегодня все ходили в баню, и последняя очередь не домылась, так как начался обстрел, а теперь уже и нет бани - сгорела.

Все сидят молча, слушая баяниста. Девушка напевает, разглядывая висящие позади меня на стене котелки, заплечные мешки, каску, потом - винтовку, подвешенную горизонтально, по бревну потолка.

Разрывы снова слышны близко...

20 часов 30 минут

Вспыхнул ослепительный свет - большая электрическая лампочка. Шесть девушек вышли надушенные, напудренные. Стали у стенки. "Левофланговая" уперлась в мои колени - тесно. Правая выступила на шаг, начала декламировать "Письмо матери". Она в красных туфлях, коричневое платье в талию...

Другая выскочила в узкий коридор между нарами, сплошь занятыми сидящими краснофлотцами. Стремительно пляшет "русскую". Наконец, смеясь, - "не могу, товарищи, тесно!" - чуть не валится на руки моряков.

Теперь артисты Таня Лукашенко и Олег Гусарев исполняют сцену из "Правда хорошо, а счастье лучше".

- Я тебя полюбила... - произносит она.

А с другой стороны блиндажа доносится голос связиста:

- "Якорь" слушает...