Ленинградские повести

Выражаясь словами Грачева, Иван Кузьмич тоже темнил. Как ни самокритично он был настроен накануне, сегодня профессор никак не хотел превращаться в ученика, он не мог признаться радушным людям в том, что приехал к ним учиться, на практике уточнить, проверить, пополнить свои теоретические формулы. Ему не хватало откровенной прямоты того конструктора-электрика. Червь самолюбия точил душу, и Майбородов — желал он того или не желал — держался как инспектор, а не как человек, нуждающийся в помощи. Он хитрил, изворачивался, и это ему удавалось.

— Совершенно правильно, — наставнически говорил он Анне Ивановне. — Так и следует — давать им пшено в виде круто сваренной каши. Умно делаете. Рыбий жир в кашу? Тоже правильно. Не будешь же им давать его с ложечки. А как дело с витамином? Це?

— Дождемся молодой крапивы — ее будем давать, — рассказывала птичница. — Пока зеленый лук меленько рублю.

— Зеленый лук! Удивительно остроумно! Правильно, Анна Ивановна.

Но Иван Кузьмич не только пассивно воспринимал опыт Лаптевой. Он его оценивал критически, подвергая сомнению всякий, как ему казалось, эмпирический элемент. Он предложил устроить изолятор для заболевших птиц, оборудовать солярий.

— Видите, ли, Анна Ивановна, в подстилке, в почве водится особый паразит, который вызывает у молодняка тяжелую болезнь печени. Как этого избежать? Прежде всего не давать индюшатам копаться в земле. Делу поможет солярий с дощатым или фанерным полом. Понимаете вы меня?

Майбородов остался в «Раздолье» еще на день. Колхозники перестали его стесняться, задавали вопросы, совершенно не связанные с птицеводством, — о севооборотах, удобрениях, о яровизации семян, о высаживании картофеля ростками… Все свои познания Иван Кузьмич призвал на помощь — отвечал как умел, даже увлекся, входил в роль участкового агронома и остро ощущал в себе присутствие огромного коэффициента незнания сельскохозяйственной практики.

Самокритическая буря нарастала в его душе с новой силой. Какой теорией руководствуется он, профессор Майбородов? Многолетние труды, такие ценные совсем еще недавно, казалось Ивану Кузьмичу, сейчас, при столкновении с требовательной практикой, лежали у его ног бесформенной грудой разрозненных эмпирических фактов и наблюдений, ничем не объединенных в единое целое.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Апрель щедро разливал теплынь над полями. Прошел лед на реке, стаял снег даже возле холодных ключей у подножья бугров на Журавлихе. На буграх, перепахивая зябь, забормотали, загудели тракторы МТС. Над рекой, на огородных участках, каждый на отведенной ему урочной делянке, ходят кругами плугари. Огородницы деда Березкина начали готовить грядки под овощи, в амбарах стучат веялки, последний раз пропуская через сита семенное зерно. Звено стариков, на взлобке за кладбищем, сеет из лукошек клевер по озими.

Панюков вышел за село, удовлетворенно смотрел в сторону Ивана Петровича Краснова и Федора Язева, которые, как и другие, гоняли плуги на огородах. Не зря Семен Семенович сорвал плотников с дела: их фамилии первыми идут на доске показателей, вывешенной возле правления колхоза.

По тропинке от реки в гору, в порыжелой шинели, накинутой на одно плечо, в кепке, сдвинутой на ухо, покачиваясь а оступаясь, поднимался Константин Зуев, тот самый, у которого жена, Марья, одна на четыре рта работает, тот, который с войны пришел запьянцохой, как выражается Евдокия Васильевна.

Зуев пил запоем. Если мало выпьет — буйствует по селу, озорничает; сорвал недавно ставни у сельмага, вышиб стекла в школе. Переберет если — очумеет, валяется дома, из-под скорой на расправу руки озлобленной своей Марьи выходит наутро в ссадинах, в синяках — и все-таки снова берется за свое.

«Недобрал, — подумал Панюков, с неприязнью глядя на Зуева издали. — Сейчас молодечество показывать начнет». Он одернул китель, засунул руки в карманы широких штанов и хотел было свернуть в сторону, на боковую дорожку, но его остановил окрик:

— Товарищ пред! А ну постой! Потолкуем.

— Некогда мне с тобой толковать.

— Ну, ясно-понятно! — передразнил Зуев. Он уже подходил вплотную к Панюкову. — Ясно-понятно — государственные дела!

— Не цеплялся бы ты лучше, Костя, — отмахнулся Панюков. — Шел бы и спал, раз от колхозных дел тебя воротит.

— Меня воротит? Меня не воротит, товарищ пред! А только почему заслуг моих признавать не желаете? Подумаешь, у них ордена-медали! И у меня медали есть. Другой кто загуляет — сквозь пальчики смотрите. А если Зуев — крик, шум. Почему Зуев не имеет полного права погулять в свое удовольствие? Почему? — Зуев наступал грудью.

Панюков отстранился:

— Сколько же лет гулять, интересно? Да по правде сказать, Костя, на продскладе не очень ты пупок надсадил.

Зуев качнулся, шинель его съехала с плеча. Затасканная, истрепанная, она не отличалась цветом, от земли, на которую упала.

— На складе, не на складе, — огрызался он, пытаясь поднять ее, — где бы там ни было, а я всегда честно служил социализму.

— О том и речь, Костя. Одни борются за социализм, а другие ему только служат! Служаки!