Ленинградские тетради Алексея Дубравина

А чуть забелел рассвет, немцы обрушили ураган огня, затем покатились их цепи. Полных два дня они не тревожили нас ни обстрелом, ни атаками — и вот спохватились, спеша наверстать упущенное.

— Держитесь, железные черти! — сказал по телефону командир полка.

Держались мы истово. Слева от меня лежал за бруствером Орестов. Мы стреляли с ним попеременно, едва немцы приближались к валуну, что поблескивал метрах в двухстах впереди окопов. Ствол моего автомата накалился докрасна, в голове стоял шум, глаза от напряжения слезились. «Это вам не ромашки нюхать», — зло подумал я, глянув на профессора. Он лежал в неглубокой яме, то и дело поправляя каску, очки, и хладнокровно поливал из автомата. Спина его дымилась, со лба струился пот.

Две нахальные атаки отбили, третья, по-видимому, была решающей. Немцы ползли сквозь огонь, не страшась потерь, точно пьяные. В тридцати шагах от наших окопов они поднялись и с криком лесных дикарей бросились вперед. Трое рослых, зеленых, с расстегнутыми воротниками лезли прямо на меня. Если бы один, было бы не страшно, двое — тоже, пожалуй, терпимо, но трое — уже много. Трое к одному — плохое соотношение. Я вставлял новый диск, замешкался, они подошли совсем уже близко. «Гранатой!» — мелькнула спасительная мысль. Гранаты со мной не было. Один неожиданно рухнул: его подкосил Орестов, двое продолжали идти. Я уже видел их потные рожи, мутные глаза, но диск пока еще не вставил. «Кинусь с кулаками — была не была!» В этот злополучный час кто-то отчаянно крикнул: «Ложись»! — и надо мной обломилось небо… Когда я поднялся, рядом был Орестов, а метрах в семи от окопа валялись два трупа.

— Живой? Ну и отлично. Боялся зацепить тебя из автомата, пришлось, видишь ли, выбросить лимонку. Ты уж извини, пожалуйста. — По щеке у него стекала струйка крови. — Пустяк! Своим же осколком слегка царапнуло.

— Спасибо, Герман Петрович.

— Успеем, сочтемся, — Орестов отполз в свою ячейку.

Потом они снова пошли. Пятую атаку мы не выдержали. Вместе с батальоном на четыреста метров отодвинулся весь полк.

В десять утра в батальон пришел командир дивизии.

— Завтра — на старые позиции. Слышите, капитан?

— Ясно, товарищ полковник!

Виктор

Возвратиться на прежние позиции, как приказывал командир дивизии, не удалось. Весь длинный день, с утра до поздних сумерек, пытались сбить еще не успевших окопаться немцев — ничего у нас не вышло. Только второй батальон — недаром назывался он «железным» — продвинулся вперед на двести-триста метров.

Вечером я разыскал Приклонского на левом фланге батальона. Он лежал у бруствера, глядел задумчиво в ту сторону.

Светила полная луна. Ее холодный зеленоватый свет растекся по всему «нейтральному» пространству. Редкие, потрепанные пулями кусты отбрасывали призрачные тени. Прямо перед нами, на полпути между немецкими и нашими траншеями, топорщилось раздерганное дерево — кажется, рябина. За ней и чуть правее угрюмо покоился серый валун, может быть, могильный камень. Была тишина, веяло болотной сыростью, душу томила тоска.

— Виктор, что задумался?

— А, это ты, Алеша! — откликнулся он равнодушно. — Гляжу вон на ту спаленную рябину. Каково одной между двумя враждебными мирами. С ума сойдешь в таком нелепом положении. Ты просвещать пришел или моралите́ читать?

Сели на бруствер, лицом к противнику; я рассказал ему о положении на фронте. Слушал он внимательно, ни разу не перебил и, вопреки обыкновению, не задал ни одного вопроса.

— Что же молчишь? — не выдержал я.

— А что мне сказать? Возражать не собираюсь. Убеждаешь: Ленинград не сдадим, немцев остановим, затем перебьем их, как желтых тараканов, — до чего все правильно! Только вон тот бессловесный камень может не понять твои вразумительные басни. На то он и камень…

Его замечание меня не обидело, хотя я подумал: никудышный, должно быть, я агитатор, если мои закругленные фразы, точно пустые жестянки на ветру, не трогают даже товарища. Впрочем, его не легко было тронуть, — глаза его забегали, брови задвигались, и весь он как-то съежился, насторожился — говорить, похоже, ему не хотелось.

Минуты две молчали.

— А знаешь, я уже не комсомолец, — вымолвил Виктор.

— Как, не комсомолец? — Я его не понял.

— Ты вот комсорг, а не подозреваешь, что в твоей большой организации еще с позавчерашней ночи Приклонский уже не состоит. Сам себя вычеркнул!

— Как же ты умудрился? — усмехнулся я.

— Не так уж хитро, Алексей. Все в этой нескладной, суматошной жизни происходит удивительно нехитро… Видишь тот камень в створе разбитой рябины? — Виктор показал вперед. — Днем он вроде серый, теперь, видишь, сумрачно-зеленый, под цвет немецкого мундира. Под этим печальным обломком гранита зарыт в сырую землю мой комсомольский билет. И ни мне, ни тебе его не достать: камень — отличная точка прицела.

Меня бросило в пот, в голове мелькнуло: «Струсил!»

— Вернемся — пожалуй, возьму, а нет — так тому и быть, останется в могиле.

— Зачем ты это сделал? — спросил я охрипшим голосом.

Виктор неловко улыбнулся.

— Не думай, что по трусости. Просто так. Очень надоело быть фальшивым.