Ленинградские тетради Алексея Дубравина

— Что значит — фальшивым? Говори до конца, если начал.

— Я и не прячусь, — обиделся Виктор. — Ты, вероятно, подбираешь слова, чтобы разложить меня по косточкам. Я помогу тебе: не место таким в комсомоле! Энтузиазма, знаешь, не хватает. С первых дней войны мокрым кроликом хожу и мамочку все время вспоминаю. — Жалко усмехнулся. — Думаешь, легко? — Глянув мне в глаза, мгновенно посерьезнел. — Не готов я к войне, Алексей. И многого не понимаю. Ответь, зачем отступаем? Не знаешь. А прорабатывать — о, прорабатывать умеешь! Ловко ж у тебя получается!, И где ты только научился? В школе был сдержанным, спокойным. Тебя не подменили? — Теперь он бранился. Словно не он, а я виноват перед ним. — А меня вы вместе с комиссаром возьмитесь переделывать — ничего не выйдет: не пойму, не переделаюсь. Слава всевышнему, от проработки, кажется, избавился. С гуся вода, с нищего полушка. Мое — вам, и больше мы ничем не связаны. Надоела бодренькая агитация!

— Трус! — крикнул я и возненавидел его в эту минуту. — Какой, действительно, фальшивый!

— Что ж, другого я от тебя не ожидал. Ты у нас правильный, Алеша. Чистенький, гладенький, скроен по линейке. — Виктор поднялся, бросил на грудь автомат. — Прощай, ухожу на пост. Прости, что испортил настроение.

Я посмотрел ему вслед. Он не обернулся. Судорожная призрачная тень скользила за его ногами, будто привязанная. Безжизненно зеленела под круглой луной «нейтральная» поляна.

Комиссар Коршунов

Встреча с Виктором расстроила меня, пожалуй, не меньше, чем если бы разыгрался неудачный бой или случилось отступление. Что значит обдуманно бросить билет? Сколько я ни размышлял над этим, я не мог с достаточной трезвостью оценить поступок бывшего приятеля. Мучаясь поисками верного решения, пошел к комиссару полка.

Дмитрий Иванович Коршунов был в своем блиндаже, за бревенчатым столом, торопливо завтракал. Перед ним стоял большой закопченный чайник, лежали на бумаге бутерброды с сыром и несколько кусочков подмоченного желтого сахара. На углу стола развернута планшетка, в ней, под слюдяными стенками, лежала карта Ленинграда. Больше ничего здесь не было; мне даже подумалось, что весь этот блиндаж, просторный, сырой, не обжитый, был чей-то чужой, не комиссарский. Если Коршунов сейчас поднимется и выйдет, тут не останется никаких следов: ни книг, ни газет, ни листовок — ничего похожего на приметы быта армейского политработника. И мне поэтому казалось, что Коршунов слишком легко, не очень основательно делает свое комиссарское дело. Эта его легкость, неполная привязанность к месту, суровое невнимание к внешним атрибутам своего ответственного положения меня немало удивляли. Еще мне известно, что Коршунов сух, малоразговорчив, длинных речей не переносит и беспощадно требует, чтоб с ним говорили всегда очень коротко, «по сути существа вопроса». Но я уважал его, может быть, даже немного любил. Посмотришь на строгое смуглое лицо, на серые виски, заглянешь в большие темные глаза под тощими бровями — и станет на душе и легче, и теплее.

— Что скажешь, Дубравин? Садись, выпей чаю.

От чаю я отказался, сел на скамейку, подумал: почему обратился на «ты»? А он, жуя с аппетитом бутерброд, заметил:

— Комсомольцы — хороший народ. Дерутся не хуже стариков. А ты вроде недоволен? По глазам читаю, оскорблен комсорг. Ну-ка, выкладывай.

Кратко доложил о проступке Виктора.

Пока я рассказывал, комиссар покончил с завтраком, сунул чайник и кружку под стол, а остатки сахара, завернув в бумагу, положил в карман. Затем удивительно просто спросил:

— Что же вы теперь предпримете?

— Официально исключим из комсомола. Другого, пожалуй, не придумаешь.

— Браво, Дубравин. Соломоново решение! — Коршунов встал и прошелся к двери. Теплота в глазах потухла, они заострились, посуровели. — Он, кажется, ваш друг?

— До вчерашнего вечера были приятелями.

— Гм, почему же — были?.

Я стоял теперь рядом с ним и не знал, что ему ответить. Он уперся глазами в дощатую дверь, задумался.

— Вот что, — повернулся ко мне. — Поступок Приклонского довольно постыден. Но вам я не советую печалиться по этому поводу.

— Как не печалиться, товарищ батальонный комиссар? Потерял приятеля и комсомольца.

Наверху послышались ружейные выстрелы. Коршунов глянул в узкое окошко, потом подошел ко мне.

— Не о том вы говорите, юноша. Мыслите масштабами роты и видите перед собой всего лишь одного струхнувшего солдата.

Сказано было резковато. Я сообразил: таких вот струхнувших, возможно, не один, и Коршунов, должно быть, всех знает поименно.

— Вы тоже немного растерялись, не так ли?

Я покраснел до ушей.

— Бывало, товарищ комиссар. Перспективы как будто не видно.

— Вот-вот, перспективы! И я несколько дней слезился по этой перспективе. Все думал, слюнявил про себя, посматривал наверх и спрашивал: «Когда же, товарищи, все это кончится?» Слюнявил и нервничал, как барышня. Баста, Дубравин! Не имеем права воздыхать и хныкать. Секрет положения — в наших руках. Сегодня, и завтра, и все последующие дни, сколько потребуется, будем стоять здесь и драться — вот единственная ныне перспектива.