Ленинградский коверкот

— Отец твой каждое лето приезжает, молодец… За мной заедет — и на родину, в деревню. А дед слушает про тебя, потом головой поведет в сторону бабки и гордо скажет: «Во-о! Видала? Внучек в окияне сейчас. Вишь, куда Ивлевы забрались…» И палец так это поднимет — мол, соображай, бабка, и Алексей добавит: «На сушу бы ему надобно определяться. На сушу. На воде надежи нет никакой». Но это для порядка больше, чтобы свой стариковский авторитет подчеркнуть…

Ивлев смотрел, как Павел Алексеевич поднял палец, рассказывая про деда, и подумал, что слепые, наверное, по интонации представляют, что сейчас делает собеседник. Впрочем, они же с малых лет друг друга знают.

— Ну а ты сам как?.. Море бросать не собираешься?

— Пока нет, — ответил Ивлев. «Да и брошу ли?» — подумал он, а еще о том, что дед в империалистическую воевал на Рижском взморье. Полузатопленные, оплывающие окопы, туманы, слякоть, мокрый снег и ветер оставили в сознании деда отвращение к морю на всю его долгую жизнь. В окопах он получил письмо из деревни, название которой (родней не придумаешь) — Отрада, что жена его, Надежда, надорвавшись на хозяйских работах в поле и в страшных муках родив ему еще одного сына, умерла. Отцу Ивлева было три года, тете Арише — два; мальчика назвали Сергеем. И представил, как дед тяжело бежит по грязи в атаку, исказив от крика небритое, колючее, каким щекотал много лет спустя маленького Ивлева, лицо, с застывшим взглядом светло-свинцовых, как это проклятое море, глаз, а сам с каждым шагом про себя повторяет: «Только не насмерть… Только не насмерть…» Ему позарез нужен был отпуск…

— А рыбешка вкусная… — прервал молчание Павел Алексеевич.

Ивлев отметил, что и отец так говорит, особенно сейчас, постарев сильно. Рыбешка, речушка, коровенка, лошаденка…

— Интересно, каким ты стал? На отца похож, а? — спросил Павел Алексеевич. — Помню, в двадцать восьмом году разыскал он меня, — не дожидаясь ответа, продолжал он. — Я здесь кочегаром на паровозе уже два года работал. Ну а твой отец прямо из деревни сюда подался. В штанах из мешковины, но не в лаптях, правда! Не помню, что на ногах было, но не лапти. — Он засмеялся. — Утром говорю: пойдем вместе, я за тебя похлопочу. С работой тогда трудно было. А он говорит, что нет, он сам. Упрямый у тебя отец, тогда и вовсе гордый был. Короче, потому и в вагонники попал. А так бы я его на паровоз мог определить. Жить стали вместе в комнатенке, которую я снимал. Прошел месяц, получил он свои ученические, ну и я подбавил, и поехали мы в воскресенье на Сухаревку — костюм ему покупать. Черт-те что там творилось. Торговались мы, торговались, но не прогадали… Купили ношеный, но еще крепкий: отец два года в нем проходил. Вернулись в Лосинку, он сразу в костюм переоделся. Сели мы за стол и отметили первую пролетарскую получку, крещение, так сказать, еще одного Ивлева из крестьян в железнодорожники.

Павел Алексеевич раскраснелся. Воспоминания были очень приятны ему. Наверное, он давно ни с кем не разговаривал так, а про это, может, и вообще никому не рассказывал, может, он всю жизнь предполагал, что когда-нибудь Ивлев-младший явится к нему, чтобы выслушать то, что он сейчас говорит. И он сделал паузу, чтобы понять, так ли это на самом деле.

— Я слушаю, дядь Паш…

— Какое было время, Владимир. И ка-ак оно быстро летело! Пятилетку — в четыре года! Жизнь мчалась вперед с курьерской скоростью… Да, отец через год был слесарем-вагонником, еще через год — осмотрщиком вагонов. Приняли в комсомол. Принимали в клубе, который до сих пор сохранился. Он здесь рядом: с балкона ты должен увидеть. Тогда его только отстроили. Замечательный дворец для железнодорожников. Оркестр, праздничные речи, особо отличившимся — ценные подарки. Не премии, а ценные подарки. Понимаешь?! И вот твоему отцу — отрез на костюм. И квитанция на бесплатный пошив, то есть за счет депо, конечно. Вот как он работал! Ленинградский коверкот! Песочного цвета… Мечта! Не нэпманский, а уже наш, отечественный, ленинградский! Шить костюм заказал на Малой Бронной. Не знаю, кто посоветовал или сам решил, ведь на примерку добраться — уйму времени потеряешь. Но пошивочная высшего разряда. Сшили, что и говорить, классно!

Павел Алексеевич поднялся, чуть вытянув руку, дошел до журнального столика, нашарил пепельницу и папиросы, затем вернулся. На ощупь поставил пепельницу перед собой и закурил. А Ивлев, силясь представить этот первый, а потому просто великолепный для отца костюм, перебирал в памяти довоенные фотографии отца, но они однообразной картиной следовали у него перед глазами.

Начинало темнеть. Ивлев осмотрел стены, нашел выключатель и щелкнул им.

— Ах да! Прости, Владимир, уже вечер. Может, телевизор включить? Знаешь, что интересно, хоккея с шайбой никогда, можно сказать, не видел, а полюбил. Даже любимые игроки есть…

— А почему отец уехал из деревни?