Леннон

Чуть позже я сказал нечто такое, что его обидело. Я сделал это не нарочно. Заговорил о его первых дисках, подразумевая, что, может быть, ему имеет смысл вернуться к тому направлению. Он посмотрел на меня так, как будто хотел сказать: да кто ты такой, говнюк мелкий, чтобы мне указывать? Он улыбался улыбкой вежливого убийцы. Странная это была встреча, правда странная. Теплая, спокойная, симпатичная, но за внешним спокойствием ощущалась какая-то жесть, какая-то подспудная боль. Элвис понемногу расслабился, разулыбался, но мы для него все равно оставались четверкой английских паршивцев, занявших его место. В конце концов, поскольку он не отличался разговорчивостью, мы решили спеть. Пару-тройку песен, просто для того, чтобы не признаваться самим себе, что вся эта встреча оказалась пустышкой. На минутку в комнату заглянула его жена; ее появление произвело такое же странное впечатление, как бильярд: он нам ее показал, и — хоп! — она тут же испарилась. Чего он боялся? Что ее мы у него тоже уведем? Поразительно, но Присцилла, похожая на печальное домашнее животное, навела меня на мысли о Синтии.[9] Возможно, это единственное, что у меня с ним было общего. У нас были одинаковые жены. Женщины, существующие в тени нашего эго.

Мы не сказали ему, какое восхищение он нам внушает. Он и сам это отлично знал. Мы же не собирались лизать ему задницу, понимая, что он-то не в состоянии высказаться о нашей музыке. Вообще-то нам на это было плевать. В тот вечер мы взяли на себя роль фанов. Фанов, затмивших своего кумира. Несколькими годами раньше я из кожи вон лез, чтобы на него походить. Носил взбитый надо лбом кок. Ходил в кожаной куртке и джинсах как у Элвиса. У меня был такой хулиганский вид, настоящий тедди-бой. Мими бесилась. Она надеялась, что это все подростковые штучки, которые скоро пройдут. Но я-то знал, что таким способом самоутверждаюсь. Музыка разбудила меня, разбудила навсегда. В то же время я постоянно пытался щадить Мими. Она понятия не имела о том, на какие глупости я был способен. Ее любовь я воспринимал как границу, своего рода предел для своих закидонов. Я уже много лет с ней не виделся, но часто говорю с ней по телефону, интересуюсь, что у нее новенького. Она всегда говорит одно и то же. Что я никогда не договариваю до конца ни одного предложения и что я слишком щедр. Думаю, сейчас она уже привыкла к тому, что я стал тем, кем стал. Поначалу ее больше всего выводила из себя гитара. Она повторяла, что все это ни к чему, пустая трата времени. В точности ее фраза, ставшая знаменитой, звучала так: «Гитара — это прекрасно, Джон, но гитарой ты себе на жизнь не заработаешь». Я ее хорошо запомнил, потому что вставил эти слова в рамку и подарил ей. Она повесила рамку у себя над камином.

Чтобы не расстраивать Мими, я не говорил ей, что часто вижусь с матерью. Она любила меня материнской любовью и испытывала материнский страх меня потерять. Но долго прятаться не получилось. Мы же ходили по всему городу. И тетушка узнала правду. Сестры крупно повздорили. Мими обвинила мою мать в том, что из-за нее пошла насмарку вся проделанная ею работа по моему воспитанию. Сначала она самоустранилась, и вот вам, пожалуйста, снова возникла, чтобы оказывать на меня дурное влияние. У меня тогда как раз был кризис переходного возраста с присущими ему всплесками несправедливого гнева, а потому я действительно с трудом выносил Мими. Мне опротивела загнанная в узкие рамки жизнь. Мать стала для меня глотком свежего воздуха. После их ссоры я решил, что перееду к матери. Верну себе законное место на семейных фото. Но продлилось все это недолго. Дайкинсу мое вторжение совсем не понравилось. Он не возражал, чтобы его жена виделась с сыном, но не желал терпеть его возле себя сутки напролет. Я довольно быстро просек, что из моей затеи ничего не выйдет. Я имею в виду, что до разборки у нас не дошло. Я ушел до того, как ситуация обострилась. Меня столько раз бросали, что у меня выработалось особое чутье: я обрел способность понимать, что пора убираться, до того, как мне укажут на дверь.

Все эти дни я никак не общался с Мими. Представляю, каково ей было — вдруг остаться одной. Вернулся я вечером, вошел в дом, стараясь не шуметь. В гостиной никого не было. Наверное, она сидела у себя в спальне. Я немного постоял перед дверью, размышляя, постучать или не надо. Но что я мог ей сказать? И я пошел спать. В моей комнате царил идеальный порядок. Постель была застлана чистым бельем. Здесь всегда было как-то холодновато, но в тот момент этот холод растрогал меня до глубины души. Это был холод, который всю жизнь любил меня больше всех на свете. Я без сил рухнул на кровать и заснул. Наутро я встал, слегка побаиваясь предстоящей разборки с Мими, но оказалось, что она уже ушла. На кухонном столе меня ждал завтрак из моих любимых блюд. При виде этого стола, сервированного с такой невероятной деликатностью, на глаза у меня навернулись слезы.