Лента Мёбиуса

Ответом было молчание и ещё большее попыхивание куревом.

Я посмотрел в сторону, где сидел Татаринов. Мы встретились взглядами. Он понял меня и едва заметно повёл головой сверху вниз.

Тогда я встал и подошёл к артистам.

– Ну вот, наконец-то! – воскликнула Амвросиева; лицо её оживилось. – Что будете петь?

– «На крылечке твоём», – ответил я, любуясь приятным личиком и фигуристым видом артистки и вдыхая нежный запах её духов. – Только мне аккордеон нужен.

– А, так вы ещё и играете!

– Умею немножко.

Приладив музыкальный инструмент на груди, я недолго подумал, нажал на клавиши и потянул меха. Полилась мелодия, и я, как и сказал, запел «На крылечке твоём» голосом немца Брендона Стоуна. Того самого, который участвовал в концертах умнейшего, неповторимого Михаила Задорнова. И тоже с едва уловимым западноевропейским акцентом. Это моя особенность такая – умение в точности подражать другим исполнителям.

Не буду скрывать – лагерь не был ошеломлён. Если не большинство, то многие слышали эту песенку на воле перед телевизором в семейном кругу, например. И на них должно было повеять домашним теплом, а в сознании зазвучать приветные слова родных и близких. Но, вероятно, ничего подобного не происходило; в основной массе своей народ этот был грубый, зачерствелый, морально искалеченный, и их душевные сущности не то что голосом – из пушки невозможно было прошибить, как мне в те минуты казалось; я пел для себя, вызывая далёкие личные переживания, благо появилась возможность.

Когда стихла последняя нота, лагерный двор так и остался в безмолвии, вроде никак не реагируя.

А я начал «Постой, паровоз». Голосом Ильи Вьюжного, хорошо известного и уважаемого в режимных лагерях, хотя блатным он никогда не являлся.

Постой, паровоз, не стучите, колёса,
Кондуктор, нажми на тормоза.
Я к маменьке родной с последним поклоном
Спешу показаться на глаза.

Ну, дальше по тексту говорится, чтобы маменька не ждала хорошего сына, а ждала мошенника-вора, голодного и больного, дни которого сочтены. Словом, душещипательная песенка, особенно трогающая людей сентиментального склада, немало испытавших на своём веку. Пел с намеренным слегка металлическим оттенком, как бы разделявшим меня и слушателей.

И снова никаких оваций. Только некоторые зэки – а может, и немалое число, я не слишком-то наблюдал – забыли о курении, и сизое табачное облако как бы стало уплывать со двора и растворяться в небесной синеве. Впрочем, последнее скорее всего происходило из-за поднявшегося ветерка.

Сам Вьюжный отсидел в режимном лагере четырнадцать лет за убийство – столько, сколько было назначено судьёй, то есть от звонка до звонка.

История его – весьма поучительная, наводящая на мысли о необходимости в обязательном порядке просчитывать результаты своих действий, прежде чем ввязываться в какую-либо острую заворотню. Об этом же самом меня наставлял и смотрящий Татаринов.

Находясь в увольнительной, рядовой мотострелкового полка девятнадцатилетний Вьюжный вступился за одного парня, которого трое мажоров били смертным боем.

Всё начиналось на его глазах.

Сначала мажоры подрезали на «Гелендвагене» машину этого незадачливого, а когда он не сумел избежать столкновения – пустячного, едва заметная царапина на заднем номерном знаке «Гелика», – вытащили его на асфальт и принялись отчуживать ногами по корпусу и голове; «виновник» аварии уже сознание потерял, а они продолжали избиение и не собирались останавливаться.

Вьюжный крикнул: «Прекратите, что вы делаете!» – и этим моментально переключил агрессию на себя, причём в ход пошли монтажки и травматический пистолет. Солдат же вооружился поясным кожаным ремнём.

Драка была скоротечной, не больше десяти-двенадцати секунд.

Сумев уйти от выстрела, Илья замахнулся, и… удар ременной бляхой пришёлся по виску одного из представителей «золотой молодёжи», того, который стрелял из травмата; врачи, приехавшие на «скорой», лишь констатировали смерть на месте происшествия. В определении срока Илье Вьжному немалую роль сыграли высокое положение в обществе и деньги отца погибшего; толику их получил и избитый парень, вследствие чего он дал показания против солдата, выставив его в чёрном свете.

В лагере Илье доводилось петь на сцене Дома культуры – глуховато и в какой-то степени похоже на исполнение Леонида Утёсова, чем и снискал расположение местной братвы и остальных заключённых; позже, когда он вышел на свободу, его особенный зэковский шансон стал популярен среди миллионов, в то время как большинство других вокалистов словно терялись в общем хоре.

Блатные песни даже перед обычной аудиторией бывший лагерник нередко предварял словами: «Жизнь ворам, братве удачи»; можно сказать, что зона оставила на его психологии неизгладимые шрамы, впрочем, как и на всех нас.

Но о Вьюжном я лишь к слову.