Леон и Луиза

С ними к югу бежали женщины, дети и старики – сотнями тысяч, в переполненных вагонах и на забитых дорогах, пешком и на велосипедах, в такси и на машинах, которые за недостатком горючего были прицеплены к воловьим упряжкам, бампер к буферу, с матрацами, велосипедами и кожаными креслами на крышах, на лошадиных повозках, в кузовах грузовиков и на ручных тележках, на которых громоздился весь инвентарь всего ремесленного киоска, весь товар мелочной лавки и вся домашняя утварь.

Через три недели поток беженцев иссяк, Париж на две трети обезлюдел. Остались только богатейшие из богатых и беднейшие из бедных, а также те, чьё дезертирство было запрещено законом по профессиональным причинам: работники больниц и финансового и налогового управлений, служащие почты, телеграфа и метро, персонал электротехнических и газовых предприятий, а также пожарные и двадцать тысяч сотрудников полиции.

Так Леон изо дня в день ходил в лабораторию, как будто ничего не случилось, тогда как газеты писали об отступлении в портовый Дюнкирхен, о коллапсе железнодорожного сообщения, о капитуляции бельгийского правительства. Из комиссариата к нему в лабораторию поступала та же работа, что и в мирное время: миндальный торт, пропитанный синильной кислотой, шампанское с крысиным ядом, бледная поганка в ризотто с белыми грибами. Хоть Париж и опустел на две трети, случаев подозрения на отравление, к его удивлению, было не меньше, а даже существенно больше; как казалось, в часы хаоса и массовой паники некоторые отравительницы совершали тот шаг к делу, на которое в стабильные времена у них не хватало отваги.

Но в понедельник, 10 июня 1940 года профессиональная рутина моего деда резко оборвалась. Когда он, как обычно, в восемь пятнадцать появился на работе, набережная Орфевр была черна от служащих Судебной полиции, жандармы в форме, гражданские инспекторы, полицейские химики, судебные медики и конторские работники расстроенно стояли в утреннем солнце маленькими группами, секретничая между собой, или читали газеты в тени козырьков перед входом в здания. Двери были заперты, внутри здания горел свет.

– Что случилось, почему никто не заходит внутрь? – спросил Леон молодого коллегу, которого поверхностно знал по совместному кофе.

– Понятия не имею. Якобы бюро 205 убирают.

– Министерство позора?

– Кажется, да.

– Оно будет закрыто?

– Нет, только архив эвакуируют.

– Всю заграничную картотеку?

– Работы будет нешуточно. Нам тоже придётся помогать.

– Ну помогайте. А у меня в лаборатории полно своей работы.

– Твоей работы сегодня не будет. Чрезвычайный приказ. Все отделы приостанавливают обычную службу и должны помогать.

– Тоже хорошо. По крайней мере, архив не достанется нацистам. Акт человечности.

– Какая там человечность, в задницу! – сказал молодой коллега и швырнул свой окурок в Сену. – Они всего лишь хотят обезопасить свою картотеку, вот и всё.

– От нацистов?

– Они боятся, что немцы нарушат порядок в бюро 205. Тогда как это оказалось не под силу даже французам.

– Скажи на милость.

– Да.

– Ну вот сам увидишь.

– Бюро 205 любило порядок ещё сильнее, чем немцы.

Иностранный сервис в бюро 205, отделе контроля за иностранцами и беженцами, добился своей известности как Министерство позора далеко за пределами страны. Отдел состоял из сотни мелких клерков, чьей исключительной задачей было вести слежку за всеми беженцами и изгнанниками, которые искали убежища в стране прав человека, контролировать их и изводить, делая их путь к разрешению на длительное пребывание как можно более тяжёлым. Вызванный к жизни с благородной мотивацией как организация помощи людям, выброшенным на берег Первой мировой войны, иностранный сервис в сердце Судебной полиции, будучи якобы самостоятельным, без чьего-либо содействия разросся до состояния Молоха, питавшегося кровью тех, кого он должен был вообще-то защищать, и чьей высшей целью было всегда знать всё про каждого, кто не был чистокровным франко-французом.

Самые дорогие отели Парижа и самые захудалые пригородные пансионы должны были ежедневно слать в бюро 205 сведения о своих жильцах, каждый работодатель должен был сообщать о своих иностранцах, каждый судебный орган делал служебные уведомления, и каждый анонимный доносчик находил здесь открытое ухо у добросовестных служак, которые любую клевету тщательно записывали в карточку картотеки и на все времена вносили в регистр.

Были миллионы красных карточек для регистрации иностранного населения по трассам дорог, миллионы серых карточек для учёта по национальностям, миллионы жёлтых карточек для политической информации; на евреев, коммунистов и масонов велись отдельные карточки. Карточки были столь многочичленны, что их должны были сводить воедино в центральном регистре, и все эти карточки и регистры методически откладывались в отделе 205 в деревянные ящики и подвесные регистратуры на стеллажах под потолок, которые покрывали все стены обширного зала.