Леон и Луиза

Впрочем, и у младших была привычка тащить домой старый хлам, который они находили на свалках и задних дворах: ржавые подковы, джутовые мешки с экзотическими печатными надписями, странные деревянные или металлические штуковины, которые когда-то были частью неведомо чего. Леон осматривал эти сокровища и вместе с детьми строил предположения об их изначальном предназначении, истории и владельце. Тогда как Ивонна, куда менее восприимчивая к прелести ненужных вещей, стояла наготове с жавелевой водой и тряпкой, и ждала возможности хотя бы очистить эти находки от микробов и других возбудителей болезней, раз уж они попали в квартиру.

Леон радовался тому, что дети были настоящими Лё Галлями. Конечно, у каждого были свои собственные, неповторимые черты, приобретённые с рождения; Роберт был светловолосым, Ив русым, а Мюрьель уже слегка брюнетка, один унаследовал миролюбивую флегматичность отца, второй – склонную к истерии проницательность матери, третья – дипломатичность, доселе неведомую в семье. Но плоский затылок был у всех троих, и все трое были дружелюбными бунтарями, и у всех троих уже с самого детства проявилась склонность к весёлой меланхолии.

Леон, глядя на спящих детей, припомнил своё личное заключение о бессмертии человеческой души, которое он скроил в результате опытных наблюдений, физического фундаментального анализа и теории вероятности. Основой его положения был очевидный факт, что люди не были бездушными машинами, по крайней мере в том, что касалось его детей, он мог дать руку на отсечение, что они совершенно точно с самого рождения были наделены душой.

Отсюда Леон, основываясь на законе сохранения массы, выводил, что эта душа не могла сотворить сама себя из ничего. Это, в свою очередь, означало, что она как цельность уже существовала либо до рождения – а тогда, пожалуй, и до зачатия – либо создавала себя из прежде неживых частиц или энергий в ходе возникновения человека.

Из этих двух вариантов, как он в итоге решил, убедительным является только первый; второй вариант – что у миллионов людей, ежедневно рождающихся на свет, душа всякий раз спонтанно образуется из доселе мёртвых частиц или энергий – был по теории вероятностей так же неприемлем, как если бы чудо возникновения жизни из мёртвого вещества свершилось не один – единственный раз в начале всех времён, а ежедневно повторялось миллионократно повсюду в мире в каждой дождевой луже и в каждой сточной канаве.

Когда забрезжило утро, Леон испуганно вскочил со своего кресла. Он побежал в булочную и принёс хлеб, потом поставил воду для кофе. Около семи часов он разбудил детей и приготовил им одежду. Потом взбежал на три этажа выше в мансарду, чтобы разбудить Мишеля, который никогда не слышал свой будильник. Снова вернулся на кухню, заварил кофе через фильтр, поставил подогреть молоко и намазал бутерброды.

В этот момент на улице в утренней тишине раздался скрип велосипедных тормозов. Послышались приглушённые голоса, потом стук женских каблуков по тротуару. Леон подошёл к открытому окну гостиной и выглянул на улицу. У подъезда стояло велотакси, рядом Ивонна. С того момента, когда он передал её на попечение медсестре в роддоме, не прошло и четырёх часов. Он сбежал по лестнице, бросился к ней через вестибюль, взял у неё сумку и приподнял уголок пелёнки со свёртка, который она держала в руках, чтобы взглянуть на личико.

– Всё на месте?

– Всё на месте. Два восемьсот, затылок плоский.

– Кто это?

– Маленький Филипп.

– Филипп – в честь маршала?

– Да нет же, просто так.

– А сама ты как? Всё хорошо?

– Конечно. Всё прошло легко.

– Всё равно тебе следовало остаться в роддоме. Дня на три-четыре. Отдохнула бы.

– Зачем это?

– Мы бы справились.

– Так я вас и оставила на вымирание!

– Что бы я без тебя делал!

– А я без тебя.

– Ивонна…

– Да?

– Я люблю тебя.

– Я знаю. И я тебя тоже, Леон.

– Идём наверх, а то молоко сейчас убежит.

Это вышло так внезапно так неожиданно и нечаянно для обоих, ведь они уже многие годы не произносили этих слов; может, именно поэтому они и прозвучали этим утром так свежо и неизбито, и не было в них ни натужности, ни фальши. Он обнял её за талию, и она понесла своего мирно спящего ребёнка – испытание их терпения ещё на пару лет и десятилетий – вверх по лестнице.

В последующие дни он также ходил в лабораторию, где уже почти год был занят работой переписчика, стараясь не сойти от этого с ума. Каждое утро в половине девятого на его столе лежала стопка из сотни вспученных, разбухших, размытых картотечных карточек, содержание которых он должен был расшифровать и перенести на новые белоснежные карточки. В конце рабочего дня, когда большинство кабинетов на набережной Орфевр были уже пусты, ординарец хауптштурмфюрера Кнохена делал обход и собирал копии и оригиналы.