Леон и Луиза

Спаяло ли трудное время Леона с Ивонной ещё теснее, оттого что они много раз доказали друг другу на деле свою надёжность и верность, облетела ли с них в условиях постоянной опасности последняя надежда на романтическую любовь, поскольку им приходилось действовать как боевым товарищам – и стали ли они от этого ближе друг другу или нет, сказать трудно; скорее всего они никогда и не спрашивали себя об этом. Ибо значение имела не этикетка и не название их союза, а ежедневное выживание; и помимо всякой метафизики само время попросту создало факты, которые были весомее всяких слов.

Таков был факт, что обоим было за сорок, и с определённой вероятностью они уже пересекли середину своей жизни. И арифметически выходило так, что из своей прежней жизни половину они провели вместе и скоро число их ночей в супружеской постели перевесит число их ночей, проведённых порознь. Уже было видно, что их дети, поразительно быстро взрослеющие, скоро выйдут в мир живым доказательством того, что Ивонна и Леон были вполне приличными родителями. Скоро дни, что ещё оставались им на земле, побегут всё быстрее, а сумма их общих воспоминаний станет так велика, что будет в любом случае отраднее надежды на какую бы то ни было жизнь друг без друга.

Конечно, может случиться так, что по какой-то причине однажды она уйдёт от него или он от неё. Но это будет не началом новой жизни, а продолжением их прежней жизни в новых обстоятельствах. Второй жизни не бывать, у них есть только эта. На первый взгляд это могло показаться убийственным, но на второй – утешительным, ведь это значило, что их прошлая жизнь была не случайностью, а являлась обязательной предпосылкой всему тому, что ещё произойдёт.

Леон был мужчиной всей жизни Ивонны, а она была женщиной его жизни, для ревности больше не было повода. В этом уже ничего не изменишь, даже если они всё же лишатся друг друга – из-за какой-нибудь катастрофы или по старческой глупости. Просто уже не оставалось времени на то, чтобы с кем-то другим провести в другой супружеской постели столько же ночей, сколько они уже провели вместе.

Для Леона, который уже давно привык иметь в жизни двух женщин – одну рядом, а другую в мыслях – это мало что изменило бы, а вот душа Ивонны теперь, наконец, обрела покой. Для неё тоже решился вопрос, созданы ли они друг для друга или нет, и уже было неважно, страстно ли они любили друг друга или вполсердца, да и любили ли вообще, а то, может, притворялись или ошибочно полагали, что любят. Единственно важным теперь было то, что уже свершилось. Вот так всё было просто.

И если без громких слов, то Ивонна должна была признаться себе, что Леон ей по-прежнему нравился – может, даже больше, чем раньше – в его флегматичной мужественности. Она любила лёгкий шум его шагов, когда он поднимался по лестнице, тяжелые звуки его поступи, когда он шёл по коридору, ей нравилось ненаигранное добродушие его голоса и сильный, но не резкий запах его тела, исходящий от пальто, которое он вешал в шкаф, вернувшись с работы.

Ей нравилось, что дети, даже подросшие, всё ещё лезли к нему на колени и там затихали и успокаивались, и ещё ей нравилось, что он не сцепляет ладони на животе, как это обычно делают мужчины, начиная с определённого возраста, и что он ещё не кряхтит, поднимаясь, и что у него ещё не проявилась склонность к всезнайству и пространным нравоучениям.

Ей нравилось, что его натуре были чужды вспыльчивость и жестокость, и ещё больше ей нравилось, что ночью во сне он обнимает её своими длинными руками. И даже если ему снилась при этом другая женщина – сила фактов была на её стороне. Фактически она была женщиной его объятий.

Медина, берег реки Сенегал

24 декабря 1940