Леон и Луиза

Очереди беззвучно стояли у магазинов, а полицейский на углу делал вид, что его вообще там нет. Люди набивались в кафе – в тепло кофеварок и ярких ликёрных бутылок, большинство из которых были запрещены, и молчаливо разглядывали пожелтевший рекламный календарь мартини и листок с законом о запрете публичного распития спиртных напитков; многие лица простуженно блестели или рдели покрасневшими носами, большинство не снимало шапок, шерстяных шарфов и перчаток, и весь их вид говорил о том, что они сбежали из квартир, где вряд ли было теплее, чем на улице.

Лё Галли ложились спать в длинных чулках, перчатках и шерстяных свитерах, а рано утром соскребали с оконных стёкол иней от своего дыхания. Леон от случая к случаю приносил домой вязанку дров, раздобытых на чёрном рынке, тогда они сидели вечером в гостиной у камина и от непривычного тепла засыпали прямо тут – кто на диване, кто в кресле или на персидском ковре; далеко за полночь, когда дрова прогорали и холод сквозь щели и трещины вновь забивался в дом, Ивонна и Леон переносили детей одного за другим в кровати.

В одну из таких ночей они зачали своего маленького последыша Филиппа, которому, в свою очередь, двадцатью годами позже, в сентябре 1960 года, будет суждено познакомиться на бульваре Сен-Мишель с молодой девушкой из Швейцарии, которая оказалась там проездом в Оксфорд на учёбу, но тут продлила свою остановку и однажды тёплым осенним вечером пошла с Филиппом в мансардную комнату на улицу Эколь, отчего девятью месяцами позже на свет появился мальчуган, которого в церкви Сен-Николя-дю-Шардоне нарекли моим именем.

Как бы то ни было, все они оставались здоровыми и не голодали. Поскольку Леон и Ивонна ещё хорошо помнили Первую мировую, они со дня объявления войны собирали аварийный запас. Так как до осени цены росли умеренно, они забили шкафы мешками с рисом, пшеницей и овсом; к тому же в окне над туалетом, за невзрачной занавеской, за которой никакой мародёр не заподозрил бы продовольственные продукты, уместились сотни баночек с фасолью, горохом, сгущённым молоком и яблочным пюре.

Даже яйца, масло, колбаса и мясо регулярно появлялись на столе, с тех пор как старший сын Мишель раз в месяц в выходные повадился ездить в Руан к тёте Софи, которая водила знакомство с какими-то нормандскими фермерами. Шестнадцатилетнему Мишелю очень нравилось идти субботним утром на вокзал Сен-Лазар с полными карманами денег и с рутиной завзятого путешественника садиться в поезд на Руан; несколько менее приятным было воскресное возращение с тяжёлым, набитым под завязку чемоданом, который ему приходилось тащить на себе целых три километра, с оглядкой на полицейских и солдат вермахта, от вокзала до улицы Эколь.

Труднее всех в эту зиму было Ивонне. С тех пор, как большая политика сочла необходимым запереть маленькую Мюрьель в подвал, после чего она стала писаться в постель, острый рассудок Ивонны был день и ночь занят тем, чтобы сохранить семью здоровой, сплочённой и сильной. Записям сновидений пришёл конец, розовые очки, свободные летние наряды и незатейливые песенки тоже остались в прошлом. Все её мысли теперь вращались вокруг одного вопроса, как ей защитить, прокормить и обогреть мужа и детей до конца войны и как отвести от них горе и беду.

Она следовала этой цели с хитростью тайного агента, с жертвенностью религиозной фанатички и с безоглядной отвагой танкиста. По утрам она отводила своих детей в школу – одного за другим, в том числе старшего Мишеля, который тщетно протестовал против материнского конвоя, а вечером всех забирала. Утром, прежде чем отпустить Леона из дома, она выглядывала из окна гостиной, осматривая улицу направо и налево, нет ли какой опасности; а если он задерживался с работы на несколько минут, бежала ему навстречу с горькими упрёками.

Если кто-то из детей кашлял, она, пуская в ход враньё, фальшивые деньги и своё декольте, добывала мёд, липовый чай и сиролин, а когда однажды на кухне замёрзла вода, она средь бела дня, на глазах у зевак собственноручно срубила небольшую акацию перед румынской церковью, притащила целое дерево домой и изрубила его во внутреннем дворике на дрова.

Услышав однажды ночью на лестнице какой то странный шум, она на следующий же день купила на чёрном рынке маузер калибра семь и шесть с патронами и объявила своему недовольному мужу, что без предупреждения пристрелит любого чужака, вошедшего в квартиру против её воли. Когда Леон напомнил ей, что пистолет, который в первом акте висит на стене, во втором неминуемо должен выстрелить, она пожала плечами и сказала, что реальная жизнь подчиняется другим законам, нежели русский театр. А когда он спросил, почему она выбрала именно немецкий пистолет, она объяснила, что немецкие органы дознания, если найдут в немецком трупе немецкую пулю, скорее всего будут искать и немецкого стрелка.