Леон и Луиза

Притом что немцы, это Леон должен был признать, в личном общении проявляли изысканную вежливость. Каждый вечер перед окончанием службы мужчина в горчичном плаще совершал обход отделений Судебной полиции и собирал скопированные документы, словно пасечник мёд. Фамилия его была Кнохен. Хельмут Кнохен. Он приветливо здоровался и двигался бесшумно, и к своим рабочим пчёлкам он был, как и полагается пасечнику, прямо-таки трогательно заботлив. Чуть ли не каждый день он справлялся у Леона на культурном, пусть и жёстком французском о самочувствии, жал ему руку и осведомлялся, хватает ли ему кофе и не нужна ли ему более яркая настольная лампа, и при этом невинно смотрел в глаза своими светло-голубыми, сильно увеличенными из-за очков глазами.

Леон бормотал благодарность и говорил, что доволен настольной лампой и кофе. Он ещё достаточно помнил уроки немецкого языка, чтобы оценить поэзию в фамилии Кнохена2. В то же время ему трудно было воспринимать во всей его опасности юнца, который хотя и носил форму хауптштурмфюрера СС и являлся шефом охранной полиции, но был вряд ли старше двадцати пяти и носил стрижку «ёжик» как бойскаут. Он не мог себе представить, чтобы этот щенок действительно мог его укусить своими остренькими молочными зубками.

Но однажды в сентябре Кнохен явился с самого утра. В шутку он отстучал в дверь Леона начальный такт Пятой симфонии Бетховена, приоткрыл дверь на узкую щёлочку и заглянул внутрь одним глазом.

– Доброе утро! Можно ли войти в столь непривычно ранний час? Я не помешаю? Или мне заглянуть позже?

– Входите, – сказал Леон.

– Только, пожалуйста, без ложной вежливости! – воскликнул Кнохен и теперь показал вторую половину лица. – Вы здесь хозяин, и я бы ни в коем случае не хотел отрывать вас от работы. Если я не вовремя, я могу без всякого…

– Входите, пожалуйста.

– Спасибо, вы очень дружелюбны.

– Но я должен вас разочаровать, я успел подготовить только две копии.

– Документы? Ах, забудем об этом. Смотрите, что я принёс – вы позволите? – Кнохен сел на стул и щёлкнул пальцами, после чего снаружи в коридоре солдат взял с каталки поднос и принёс на лабораторный стол Леона. – Взгляните – или лучше: понюхайте! Настоящий арабский мокко из итальянской гейзерной кофеварки. Это нечто совсем другое, чем фильтрованное военное варево из поджаренных желудей, которое вы здесь готовите на ваших спиртовках.

– Благодарю вас, но наш кофе мне как раз подходит. С моим кровообращением…

– Ерунда, такая маленькая чашка мокко ещё никого не убила! Я подарю вам такую, вы позволите? Сливки, сахар?

– Нет, спасибо.

– Чёрный безо всего?

– Да, прошу вас.

– Ого, да вы крепкий орешек! Это сказывается ваше норманнское происхождение? Или профессия? Столько смертей от отравления закаляет против горечи жизни?

– Ничуть, к сожалению.

– Скорее напротив, не так ли? Я так и подумал. Со временем становишься тонкокожим, со мной то же самое. Или будет то же самое, когда я переживу столько, сколько вы. Как вам кофе?

– Отличный.

– Не правда ли? Мне придётся подумать о том, чтобы вашему отделу раз в неделю поставляли пачку кофе. А гейзерную кофеварку я оставлю здесь, она хорошо подойдёт к вашим спиртовкам. Могу я сделать для вас ещё что-нибудь? Может, круассан?

Леон отрицательно помотал головой.

– Вы уверены? У моего адъютанта есть. Совсем свежие, на настоящем масле.

– Действительно нет, большое спасибо. Пожалуйста, не затрудняйте себя.

– Как хотите месьё Лё Галль. А скажите мне: ваше рабочее место… – он сделал своими маленькими, ухоженными руками охватывающий жест – …тут всё в порядке?

– Конечно. Я ко всему тут привык за многие годы.

– Это приятно слышать. Ведь смотрите, мне в самом деле важно, чтобы вы могли здесь работать в самых лучших условиях.

– Благодарю вас.

– Только в приличных условиях человек может выполнять работу хорошо, я это всегда говорю. Разве не так?

– Так точно.

– Вы непременно должны дать мне знать, если я могу для вас что-то сделать.

– Большое спасибо.

Кнохен встал и подошёл к окну.

– Чудесный вид открывается у вас отсюда. Всё-таки Париж великолепный город. Красивейший город мира, я считаю. Берлин по сравнению с ним просто то, чем он и был всегда: прусская провинциальная дыра. Я ведь прав?

– Как скажете, месьё.

– Вы уже были в Берлине?

– Нет.

– Ну, вы не так много потеряли, во всяком случае до сих пор. Сам-то я из Магдебурга, бог ты мой. Но скажите, разве парижанин в состоянии оценить красоту этого города света? Вы вообще воспринимаете этот вид из окна?

– К этому привыкаешь. После двадцати лет.

– Великолепно. Вид великолепный. А здесь внутри, наоборот, освещение, я бы сказал, слабоватое. Вы уверены, что этого освещения вам хватает для письменных работ?

– Я справляюсь.