Леонид Филатов. Забытая мелодия о жизни

Ему какой уж месяц нет письма,
А он меж тем не ленится и пишет.
Что ж сообщить?.. Здоровьем он не пышет,
И это огорчительно весьма.

Он занемог и кашлял целый год, —
Хвала его тобольской дульцинее, —
Он мог бы захворать еще сильнее,
Когда б не своевременный уход.

Но что он о себе да о себе,
Унылый пимен собственных болезней!
Куда важней спросить, — да и полезней! —
Что слышно у собратьев по судьбе!

Как друг наш N.?.. Прощен ли за стихи?..
Он числился у нас в дантонах с детства!..
(N. поступил на службу в министерство,
Публично осудив свои грехи.)

Как буйный R.?.. Все так же рвется в бой?..
О, этого не сломит наказанье!
(R. служит губернатором в Казани,
Вполне довольный жизнью и собой.)

А как там К.?.. Все ходит под мечом?..
Мне помнится, он был на поселенье!..
(К. взят на службу в Третье отделенье
Простым филером. То бишь стукачом.)

Как вам не позавидовать, друзья,
Вы пестуете новую идею.
Тиран приговорен. Ужо злодею!
Зачеркнуто. Про то писать нельзя.

Однако же ему не по себе,
В нем тоже, братцы, кровь, а не водица,
Он тоже мог бы чем-то пригодиться,
Коль скоро речь заходит о борьбе!

Таких, как он, в России не милъен,
И что же в том, что он немного болен?
В капризах тела, верно, он не волен,
Но дух его по-прежнему силен.

Он пишет им, не чуя между тем,
Что век устал болтать на эту тему.
Нет добровольцев бить башкой о стену,
Чтоб лишний раз проверить крепость стен.

Все счастливы, что кончилась гроза!..
…А он, забытый всеми, ждет ответа,
Тараща в ночь отвыкшие от света
Безумные навыкате глаза…

Л. Филатов, 1988 г.

«Время, когда я учился в Щукинском, было очень интересным. Мы ставили все — от Солженицына, Шукшина до Дюрренматта, Ануя», — вспоминает Леонид. Годы действительно были удивительно свободные, творческие. Это было особое время подъема в искусстве. Казалось, что многое уже можно, что будет еще лучше.

На Таганской площади

«Всего и делов-то, братцы, —

Мгновение тишины…»

Шестидесятые годы запомнились и мне, коренной москвичке, своим особым, неповторимым настроением. Помню длинные, бесконечные коридоры коммунальной квартиры в доме на проезде Серова, называемой в то время «коридорной системой». Она напоминала абсурдный город из произведений Кафки, в котором посторонний человек будет долго блуждать по кругу, не находя выхода, что бывало довольно часто. На огромной кухне столов сорок, и, конечно же, как у В. Высоцкого, «на тридцать восемь комнатов всего одна уборная», которая к тому же еще запиралась большим чугунным ключом от посторонних, так как вход в квартиру был всегда открыт. И в этих, казалось бы, нечеловеческих условиях жила старая Москва, причем жила полно, как-то особенно душевно и наивно. Все читали стихи, пели, сами сочиняли песни, увлекались Б. Окуджавой, джазом, роком, который тогда сильно отличался от нынешнего, в нем было больше юмора, иронии, гротеска… 60-е годы — золотое время в нашем искусстве. Мы научились думать, спорить… И, что, наверное, самое главное, чувствуя дыхание свободы, только учились говорить…

Из интервью с Владимиром Качаном (март 2000 года)