Леонид Филатов. Забытая мелодия о жизни

“Чайка”, мой спектакль в Театре на Таганке, — это очень смешная история. Она, пожалуй, еще смешнее, чем чекистская история… Уезжая в Израиль, Любимов, с которым мы были в очень добрых и хороших отношениях, сказал: “Вот, хорошо бы поставить в театре что-нибудь не таганковское”. Я сказал: “Вот я бы с удовольствием поставил совсем не таганковское что-нибудь”. Он говорит: “А ставьте, что хотите, не таганковское…” — “Знаете, Юрий Петрович, я хотел бы поставить что-то такое с пыльными кулисами, чтобы на тряпках изображена была луна”. — “Да? Ну что ж — давайте, попробуйте, что-нибудь поставьте…” И уехал в Израиль. И Коля Губенко, с которым я очень давно дружу, у меня в театре были два таких близких человека — Коля Губенко и… Леня — значит, я им сказал — давайте, с пыльными тряпками что-нибудь с луной. Они говорят: “Ты что — в своем уме: какая луна, какие тряпки, что ты мелешь?” Я говорю: “Ну, мне Любимов сказал”. Они говорят: “Ну ладно ты, дурака-то валять — ни в коем случае. Если ты не хочешь вляпаться в какую-нибудь историю, которую будешь расхлебывать двадцать лет, в общем, беги отсюда, что ты — шутишь”. А Любимов еще звонил из Израиля Давиду Боровскому — вы там тряпки мусолите, нет? Тот говорит: “Нет, он куда-то исчез”. Потому что они меня просто выгнали. И меня долго там не было, а потом вдруг Коля звонит: мол, все теперь. Я от Коли узнал, собственно, то, что Любимов предатель, отступник, а мы настоящие борцы за чистые души актеров. Он всех актеров хотел переделать в акции, а мы ему не дали, не на тех нарвался, мы из него из самого акцию сделаем… Что-то совершенно невиданное. А все это невиданное закончилось тем, что вот теперь пришла пора тряпки мусолить, потому что у нас здание целое большое стоит и денег никаких. Вообще Леня обещал пьесу написать, над которой он сейчас работает, я в будущем тоже что-то там поставлю, вот — народу много, народ интересный. Все получают зарплату, никто ничего не делает. Поэтому делай что хочешь: тряпки — тряпки, луна — луна, что хочешь. Я сказал: “Давайте будем делать “Чайку”. Тогда… тут же по телефону распределил роли, сказал Коле, что Коля — ты будешь играть Тригорина. Он говорит: “Я буду играть все, что ты скажешь. Если скажешь, что я буду играть Нину Заречную, — буду играть Нину Заречную, потому что делать нам совершенно нечего”. Я говорю: “Нет, Нину Заречную ты не будешь, ты будешь играть Тригорина”. На что Коля секунду подумал и сказал: “Я буду играть Тригорина, но один я играть не буду. Потому что у меня очень много времени занимает общественно-политическая деятельность и я не могу… угробить вообще судьбу России размышлениями Тригорина. Поэтому нужно найти второго”. Я говорю: “Да там есть второй… Этот самый — Филатов”. А он говорит: “А он похож на Тригорина?” Я говорю: “Дико похож”. Он говорит: “Значит, по-твоему, и я похож на Тригорина, и он похож на Тригорина?” Я говорю: “Да, вы дико похожи оба на Тригорина. Патологически оба похожи”. Вот… после чего мы начали с Давидом Боровским сочинять декорацию пруда. А мы еще начали с Давидом, потому что еще Давиду как бы поручил мои тряпки Любимов. В общем, с Давидом Боровским мы стали все это сочинять… Давид — один из самых очаровательнейших людей, превосходных, талантливых людей, которых я видел в жизни. Но когда я ему сказал про тряпки и про луну — у него я видел, как просто образовалась на лице тошнотворная гримаса. Он сказал: “Да, но понимаете, надеюсь, не в прямом смысле про тряпки и про луну?” “Как? В прямом, в прямом, — я говорю, — еще хотел бы бассейн построить, чтобы там была вода”. Он говорит: “В каком смысле вода?” Я говорю: “Ну вода в смысле…” Он говорит: “Вы имеете в виду — мокрую воду?” Я говорю: “Да, я имею в виду мокрую”. Он говорит: “Нет, вы понимаете, в чем дело, это театр”. Я говорю: “Да, я понимаю, что театр”. “Но в театре, — он говорит, — знаете — намек, когда бросишь какой-то намек, а он и хлюпает, как вода”. Я говорю: “Не-не-не, я не хочу намек, а вот просто воды налить”. Он говорит: “Воды налить, во-первых, сложно, потому что может пол рухнуть, вот, а во-вторых, — стоит ли”. Я говорю: “Стоит, стоит”. Короче говоря, через три месяца работы над макетом с Боровским мы превратились в люто ненавидящих друг друга людей, то есть человечески мы до сих пор близки, Давид и я попали в какой-то клинч. И Давид делал один макет прекраснее другого в своей стилистике, например, макет в стиле развалин Колизея, свечи, развернутые стулья к этому Колизею. Я говорю: “Что, почему Колизей-то? Нет, там тряпки, луна”. Он говорит: “Да нет, это знаете — такой плач по Таганке”. Я говорю: “Да на хрена мне плакать по Таганке, меня совершенно другое интересует”. Тогда он делает другой макет, еще лучше — они действительно были все замечательные. В общем, мы уже пришли к тому, что уже боялись вдвоем в мастерской быть — действительно просто боялись — или я бы его пырнул ножом, или он бы меня мастехином — ясно, что этим бы кончилось. И стали брать третьим — Леню Филатова. Потому что его Давид очень любил, знал, что Леня меня очень любит, а я Леню люблю. И как бы Леня попал в эту совершенную хреновину, с этой вечной папиросой своей, с сигаретой и с прекрасным отношением ко мне, к нему, с пониманием того, что все равно тряпки вешать надо, потому что надо артистам зарплату платить, но тряпок вешать не надо, потому что это противоречит всем основам, так сказать, Театра на Таганке и Давида. Я стал работать с Александром Тимофеевичем Борисовым, с которым мы сделали все тряпки и налили бассейн. В бассейн поставили лодку. Леня стал репетировать в паре с Губенкой, причем, репетируя, он произносил слова Тригорина с чувством живейшего омерзения на лице. И я не мог понять — что происходит. Я говорю: “А что это происходит?” Он говорит: “Ну ты слышишь вообще, что он говорит?” Я говорю: “Кто?” — “Тригорин!” Я говорю: “Да”. Он говорит: “Ну это же какая гадость вообще все это. Что он мелет все про какие-то звезды, про какие-то — в человеке все должно быть прекрасно: душа, одежда, обувь, значит, что-то говорит — ну такая пошлятина”. Его прямо воротило от омерзения к великому русскому писателю. Я говорю: “Лень, ну ты как-то сдерживайся, потому что дело-то еще общественно-полезное — зарплату все получаем”. Он говорит: “Только потому я в этой лодке и сижу”. И там же в свое время произошла вот эта история, Леня встал и двумя руками собственную ногу стал вынимать в озеро из лодки. Я не мог понять — из омерзения это делается или какая-то красочка к образу. Я говорю: “Лень, Тригорин не такой старый человек — Тригорину 44 года. И вот, когда ты двумя руками ногу вытаскиваешь из лодки, — я говорю, — это слишком”. Он говорит: “Да при чем здесь Тригорин — у меня нога не вылезает просто…” Оказывается, с этого момента он и почувствовал болезнь. Вдруг, ни с того ни с сего, и это произошло у меня на репетиции, на “Чайке”. Начался драматический период. Тогда, когда мы виделись, а виделись мы нечасто, потому что оказалось, были такие люди, которые действительно ежечасно приносили настоящую пользу рядом с Леней. Леня меня поражал своим необыкновенным благородством и достоинством в болезни, потому что Арнштам говорил, что любой человек — проявляется всегда в болезни. Вот какой он в болезни — видно сразу, в какой степени он — трус, в какой степени — верующий, в какой степени он эгоист. Леня человек великого благородства, просто безупречного человеческого благородства, что подтвердила эта болезнь, что меня еще и еще раз удивило. Несчастье нашего кино в том, что угробили, убили, изничтожили очень слабую рядом с американской, но все же существовавшую в советском кинематографе систему звезд. Я как-то разговаривал с американским продюсером, который сказал мне замечательную вещь. Он говорит: “Американский народ может смотреть все что угодно из любой эпохи, с любыми героями — Калигула, Наполеон — наплевать кто. Главное, чтобы Наполеон и Калигула были американскими артистами, которых американский народ любит, знает и за них переживает. Тогда они будут переживать за Калигулу, за Наполеона, за кого угодно. Нам чужие Калигулы, чужие Наполеоны и чужие Пушкины не нужны”. Логика гениальная и очень правильная, очень правильная. Мы забываем о том герое изящного фильма с атмосферой, с прекрасным движением камеры… — все равно народ не будет смотреть и переживать ни за что, изображаемое на экране, если там не участвуют любимые им, родные для них люди. Вот таким любимым для них, родным человеком стал Леонид Филатов. Так он, преодолевая себя, сыграл каких-то людей, которые лично его вряд ли так уж интересовали, но он их сыграл, потому что он понимал, что он осуществляет некую высшую миссию артистов кино — он становится кинематографической звездой, он становится родственником зрителю, он становится тем человеком, за которого они будут долгие десятилетия переживать, страдать, верить — самое главное — верить, потому что без веры… экранный лучик абсолютно никому не нужен.