Леонид Красин. Красный лорд

Особенно резко Красин возражал против выдвинутого Зиновьевым обвинения его в «меньшевистском уклоне» и отрицании необходимости диктатуры партии. Оценив этот выпад как демагогию, Красин привел точную цитату из своей статьи: «Не за ослабление или уничтожение политического руководства мы боремся, а за возведение этого руководства на высшую ступень, за пополнение приобретенного в политической борьбе опыта опытом, заимствованным из непосредственного процесса труда, борьбы со стихией вещества и силы, опытом не спецов, а наших же партийных товарищей». Он заявил съезду, что «вплоть до победы мировой революции вся государственная работа должна стоять под строжайшим контролем партии, что только партия, только Центральный комитет партии может быть тем последним решающим органом, который всякий вопрос, имеющий жизненное значение для нашего государства, должен решать». «При наличности всего сказанного, — закончил он, — я, оставаясь в пределах парламентарных выражений, не могу обозначить обвинение в уклоне к меньшевизму, брошенное мне т. Зиновьевым, иначе, как панической демагогией».

Завершая свое выступление, Красин раскритиковал главный, по его мнению, тезис доклада Зиновьева — «всё обстоит более-менее благополучно». По его мнению, «главная опасность заключается в области производства… в том, что мы тратим, расходуем, проедаем больше, чем мы производим». В этом он видел основную проблему не только внутренней, но и внешней политики, открыто заявив о том, что уже поняли многие: мировая революция отодвинулась в неопределенное будущее, и надеяться на нее Советская Россия больше не могла. Поэтому он говорил: «Если мы наладим минимальное производство, обеспечим возможность содержания хоть небольшой, но хорошей Красной армии <…> то это будет лучшим содействием развитию мировой революции, чем сотни великолепных резолюций» Он обвинил ЦК в отсутствии продуманной внешней политики, нацеленной на «заботливое, пристальное изучение тех возможностей, которые нам предоставляются в настоящее время за границей без, — повторяю, — какой бы то ни было капитуляции, без намека на какую бы то ни было капитуляцию, без намека на какую бы то ни было сдачу».

^{Борис Стомоняков}

Хотя Красину на съезде аплодировали, поддержки других выступающих он не получил. Не избрали его и членом ЦК — в партии его уже привыкли считать человеком полезным и заслуженным, но все же не совсем «своим». А. Нагловский писал: «Ленинцы Красина чрезвычайно не любили… Красин держался исключительно и только дружбой с Лениным и верой Ленина не только в „блеферские“, но и в серьезные хозяйственные таланты старого соратника „Никитича“». Впрочем, Ленин тоже относился к нему с изрядной долей недоверия. Можно привести цитату из статьи Л. Троцкого: «Ленин очень ценил Красина, но исключительно как делового человека, как техника, администратора, знатока капиталистического мира… Включение Красина, как и Кржижановского, несмотря на их „старый большевизм“, в ЦК партии было бы при Ленине совершенно немыслимым».

Можно добавить, что иногда Ленин поступал по отношению к Красину даже жестче, чем другие партийные лидеры. Например, во время голода 1921 года Нарковнешторгу поручили срочно организовать закупки зерна за рубежом, продав для этого запасы золота и музейные ценности. На декабрь было закуплено 8 млн. пудов хлеба, но Ленин не был удовлетворен этим и предложил Сталину «дать Красину архиэнергичную телеграмму: если не купите в январе и феврале 15 миллионов пудов хлеба, уволим с должности и исключим из партии». Характерно, что при утверждении текста телеграммы в ЦК товарищи Ленина настояли на смягчении последней фразы — вместо нее в окончательном тексте стояло: «Партия вынуждена будет принять самые решительные меры взыскания».

Тем не менее Красин ценил (можно даже сказать, «любил») Ленина больше всех прочих руководителей партии. Он глубоко переживал сначала его болезнь, а потом и смерть. Двадцать третьего января 1924 года он вместе с другими соратниками нес гроб с телом покойного вождя с дачи в Горках на станцию, а позже принял деятельное участие в комиссии по организации его похорон. После них он вечером 27 января писал своей возлюбленной Тамаре Миклашевской: «Только что похоронили Ленина. Вся эта неделя как какой-то сон. И горе и скорбь невыразимая, но и сознание чего-то неизъяснимо великого, точно крыло Истории коснулось нас в эти жуткие и великие дни…»