Леонид Леонов. "Игра его была огромна"

В предчувствии ухода Шолохова Леонов мог особенно остро ощутить своё одиночество. Это ж сколько случилось поколенческих смен на его веку! Сначала ушли поэтические корифеи Серебряного века, чьи стихи почитал всем сердцем, — Блок, Брюсов. Следом те, кто был немногим старше самого Леонова: Есенин, Фурманов. Прорядили в 1930-е тех, с кем работал бок о бок: Буданцев, Ясенский. Был целый ряд литераторов, погибших в войну, как Афиногенов, или не доживших до её конца, как Алексей Толстой. Неожиданно рано в послевоенные годы ушли те, с кем связывали сложные отношения: Фадеев, Пастернак, Всеволод Иванов. Не осталось тех, с кем был рождён в один год, о чём Леонов безусловно знал: Платонова, жившего в России, и Набокова, жившего вне её. И поспешно начало уходить поколение тех, кого совсем вблизи наблюдал добрые полвека: Константин Федин, Константин Симонов… Не говоря о родившихся, когда Леонов уже держал перо в руках — и на его же глазах перегоревших несказанно скоро: тот же Фёдор Абрамов, тот же Василий Шукшин, — за обоими он пристально смотрел… А всего — сотни и сотни имён! Тех, кому жал руку, тех, кого видел…

В январе 1984-го через Осипова Леонов передал Шолохову приветы, неожиданно сердечные, тёплые, слёзные.

Шолохов ответил уже через силу: «Как… он… там?.. Спасибо… ему… доброе…»

Ему оставалось жить одиннадцать дней.

Сразу после известия о смерти Шолохова Леонов позвонил в редакцию «Известий», надиктовал слово прощания:

— Вместе с миллионами… скорблю… Шолохов подарил стране самую замечательную книгу нашей эпохи.

«Самую замечательную» — это значит выше всех иных. Леонов больше ни о ком никогда так не говорил.

После ухода Шолохова он остался наедине с грядущей на Россию смутой и со своею «Пирамидой».

Вровень с ним уже не стоял никто.

«Раздумья у старого камня»

Самую известную свою статью «Раздумья у старого камня» Леонов написал ещё в 1968 году, к двухлетию Всероссийского общества по охране памятников. Публикацию по теме заказал главный редактор газеты «Правда» Борис Иванович Стукалин.

Даже по нынешним временам эта леоновская работа мало того что актуальна, но в чём-то даже и радикальна. А для 1968 года тон, взятый Леоновым, был вообще недопустим.

«Гражданская совесть и стариковские предчувствия повелевают мне высказаться вслух по поводу национальной нашей старины. Многое уже не воротить, — тем громче надо вступиться в защиту уцелевшего» — так начинает свою статью писатель.

Сделав необходимое, а на те дни — вполне искреннее признание о том, что Октябрь 1917 года был гигантским событием, выдвинувшим советскую державу в мировые лидеры и ускорившим бег технического прогресса, Леонов переводит разговор к той теме, ради которой всё и затевалось.

«…с веками кладовые великого и трудолюбивого народа пополняются всё новыми поступленьями его трудов и вдохновений… но вот уже и не видать под ними одного почтеннейшего, на самом дне хранящегося предмета, в давно прошедшие времена называвшегося хоругвью.

Как правило, реликвия эта представляет собой прямоугольный лоскут старой ткани, прострелянной, обгорелой местами, с тревожно-бурыми пятнами на ней, но никому и в голову не придёт отдать его в химчистку. <…>

Предки наши от случая к случаю выносили из-под спуда на воздух сей изредившийся лоскуток, под колокольный звон поили вешним ветром досыта, молодили солнышком отускневшее золотое шитьё. Иначе рассудительному государю было никак нельзя, а то в нужде, как примется история ещё разок огнём да мечом поверять тебя на годность для самостоятельного государственного бытия, сунешь руку в заветный сундук, а там ветошинка одна, вся в плесневелых каках да мышеединах: такая в бой не поведёт!»

Несчастный Стукалин читал, наверное, и протирал очки в недоумении: совсем, что ли, старик Леонов с ума сошёл. Хоругви какие-то… рассудительный государь… И это всё в «Правде» публиковать?!

Дальше — не лучше.

Сталин, как известно, уже десакрализирован, развенчан и, в принципе, малоупоминаем.

Но Леонова это будто не касается, он неожиданно вспоминает про сталинское обращение «Братья и сёстры!»: «…нам в особенности полезно со всею болью сердца вспомнить, вникнуть, подвергнуть беспристрастному анализу ту, потрясающую патриота, под незабываемый звон стекла, июльскую речь в трагическом сорок первом. Так почему же именно, почему уже на второй неделе страшного поединка пришлось нам, несмотря на едва ли не каждодневные рассуждения про малую кровь и чужие территории, пускать в ход столь необычные в нашей практике интонации, а в прекрасное суровое утро ноябрьского парада, четыре месяца спустя, выкатывать на передовые позиции столь устарелую, казалось бы, артиллерию, с клеймами Суворова, Дмитрия Донского и даже Невского Александра? Причём делал это предельного авторитета человек — с гулким на весь свет именем».

Гулким… на весь свет…

Помянув Сталина, Леонов переходит к Богу.