Леопард

Семья столпилась у дверей: перед лицом мужнего гнева княгиня отказалась от своих возражений, которые были не просто отвергнуты, а, можно сказать, сожжены дотла; теперь она многократно облобызала свою будущую красивую племянницу и прижала ее к груди столь сильно, что на коже девушки остался след от знаменитого рубинового ожерелья семейства Салина, которое Мария-Стелла, невзирая на ранний час, решила надеть по случаю торжества.

Шестнадцатилетний Франческо Паоло обрадовался исключительному случаю, который позволил ему поцеловать Анджелику под бессильно ревнующим взглядом отца. Особенно нежно девушку встретила Кончетта, которая от радости даже прослезилась. Другие сестры окружили ее, бурно выражая свой восторг, не омраченный никакими сомнениями.

Падре Пирроне, не чуждый преклонения — самого, впрочем, невинного — перед женской красотой, в которой усматривал неопровержимое доказательство господней доброты, почувствовал, как от тепла этой грации (не с прописной буквы) растаяли все его возражения. Иезуит пробормотал: «Гряди, невеста ливанская». (Ему пришлось сделать усилие, дабы не вызвать в собственной памяти еще более пламенные строфы.)

Мадемуазель Домбрей, как и надлежит гувернантке, плакала под напором чувств и говорила, крепко обняв своими разочарованными руками цветущие плечи девушки: «Angelica, Angelica, pensons a la joie de Tancrede» (Анджелика, Анджелика, подумаем о радости Танкреди).

Лишь Бендико, обычно столь общительный, сегодня забился под столик и глухо рычал, пока не был энергично призван к порядку возмущенным Франческо Паоло, чьи губы еще дрожали от поцелуя.

В двадцать четыре из сорока восьми подсвечников были вставлены зажженные свечи, и каждая из них, белая, но пылающая, могла бы напомнить девственницу, томимую огнем любви; раскрашенные в два цвета муранскими мастерами стеклянные цветы на кривых подвесках восторженно глядели на входившую и слали ей свою изменчивую и хрупкую улыбку.

Зажгли большой камин, скорей в честь праздника, чем для того, чтобы согреть комнату у в которой еще не было холодно; дрожащие отсветы пламени ложились на пол, рассыпая лучистые отблески на потускневшую позолоту мебели; домашний очаг был символом дома, пылавшие головешки говорили о вспышках желаний, раскаленные угли — о сдержанном горении страсти.

Княгиня, в высшей степени обладавшая даром сводить все эмоции к наименьшему общему знаменателю, рассказала о некоторых великолепных случаях из детских лет Танкреди; причем, судя по настойчивости, которую она проявила при этом, можно было и в самом деле подумать, что Анджелика должна считать себя необыкновенно счастливой оттого, что выходит замуж за человека, который в шестилетнем возрасте был столь благоразумен, что разрешал без лишних капризов поставить себе клизмочку, а в двенадцать оказался таким смельчаком, что бесстрашно стащил пригоршню вишен.

Кончетта, услышав об этом примере отважного бандитизма, расхохоталась.

— От этого порока Танкреди так и не сумел избавиться. Помнишь, папа, как он два месяца тому назад утащил персики, которыми ты так дорожил?

Высказавшись, она вдруг напустила на себя столь мрачный вид, что ее можно было принять за возмущенного президента общества борьбы против хищений в плодовых садах.

Вскоре голос дона Фабрицио заставил позабыть об этих мелочах: он заговорил о сегодняшнем Танкреди, живом, подтянутом юноше всегда готовом на какие-то выходки, которые восхищают тех, кому он мил, и доводят до отчаяния других; он рассказал, как однажды в Неаполе Танкреди был представлен некой герцогине Н., которая воспылала к нему страстью и пожелала видеть его у себя в доме утром, после обеда и вечером, неважно в гостиной или в постели, потому что, как она утверждала, никто лучше Танкреди не умел рассказывать les petit riens (Пустяки).

Хотя дон Фабрицио поторопился уточнить, что Танкреди тогда было всего шестнадцать лет, а герцогиня перешагнула за пятьдесят, глаза Анджелики вспыхнули — она обладала точной информацией о поведении молодых людей в Палермо, а сила воображения помогла ей представить себе неаполитанских герцогинь.