Леопард

— Что ты, дядюшка, заладил — гарибальдийцы да гарибальдийцы! Побыли ими, и хватит. Мы с Кавриаги, слава Богу, офицеры регулярной армии его величества короля Сардинии еще несколько месяцев, а вскоре и короля всей Италии. Когда войско Гарибальди распустили, можно было выбирать: идти по домам или оставаться в армии короля. Он и я, да и многие другие вступили в настоящую армию. С теми оставаться нельзя было, не так ли, Кавриагн?

— Ну и сброд, я вам скажу! Годны лишь для вылазок и перестрелки. Теперь мы среди порядочных людей, словом, мы теперь по-настоящему офицеры. — И усики его приподнялись в гримасе почти детского отвращения.

— Знаешь, дядя, нас понизили в чинах, так мало верили в серьезность наших военных способностей; видишь, из капитана я снова стал лейтенантом, — и он показал две звездочки на своих погонах, — а Кавриаги из лейтенанта понизили в младшие лейтенанты. Но мы рады, как будто нас произвели в новый чин. В этих мундирах нас стали уважать куда больше.

Готов пари держать, — перебил его Кавриаги, — люди теперь не боятся, что мы станем воровать кур. Надо было посмотреть, что творилось на почтовых станциях, когда мы меняли лошадей! Достаточно крикнуть; «Срочный приказ по службе его королевского величества!», и лошади являлись как по волшебству, а мы вместо приказа показывали запечатанные в конверты счета неаполитанской гостиницы.

Исчерпав разговор о военных переменах, перешли к темам менее определенным. Кончетта и Кавриаги уселись вместе, чуть поодаль от остальных, и графчик показывал ей подарок — привезенный из Неаполя том «Песен» Алеардо Алеарди в великолепном переплете. На темно-голубой коже оттиск княжеской короны, а под ним инициалы «К. К. С.» Еще ниже большие и слегка напоминающие готический шрифт буквы гласили: «Всегда глуха».

Кончетта, развеселившись, засмеялась.

— Но почему глуха, граф, у К. К. С. отличный слух.

Лицо графчика залила краска мальчишеской страсти.

— Да, глуха, глуха. Синьорина, вы глухи к моим вздохам, глухи к моим стенам, и вы еще вдобавок слепы, да, слепы, потому что не замечаете мольбы в моих глазах. Знаете ли вы, как я страдал тогда в Палермо, когда вы уезжали: ни привета, ни малейшего знака, пока коляска исчезала вдали! И вы еще хотите, чтоб я не называл вас глухой? Надо было написать: «Всегда жестока».

Сдержанность девушки охладила его литературный пыл.

— Вы устали, после долгого пути, ваши нервы не в порядке, успокойтесь; почитайте мне лучше какие-нибудь красивые стихи.

В то время как берсальер читал нежные строки стихов своим печальным голосом, делая полные горечи паузы, Танкреди, стоя у камина, вынимал из кармана футлярчик из небесно-голубого атласа.

— Вот кольцо, дядюшка, кольцо, которое я дарю Анджелике, вернее, которое даришь ей ты моими руками.

Он нажал пружинку и показал темный сапфир в форме сплющенного восьмигранника, густо-густо усыпанный по краям бриллиантами чистейшей воды. То была несколько мрачноватая, но в высшей степени созвучная похоронным вкусам времени драгоценность, и она, несомненно, могла стоить те двести унций, которые были присланы доном Фабрицио. На самом деле кольцо стоило значительно меньше: в эти месяцы грабежей и бегства в Неаполе можно было по случаю приобрести превосходные драгоценности; на разницу в цене была приобретена булавка, оставленная на память балерине Шварцвальд.

Кончетту и Кавриаги также позвали полюбоваться кольцом, но они не двинулись с места, потому что графчик его уже видел, а Кончетта решила отложить это удовольствие на более позднее время. Кольцо передавали из рук в руки, им восхищались, его хвалили, превозносили тонкий вкус Танкреди. Дон Фабрицио спросил:

— А как же быть с меркой? Придется послать кольцо в Агридженто, чтоб его подогнали.

В глазах Танкреди так и бегали лукавые искорки.

— Нет нужды, дядюшка, мерка точна — я снял ее заранее.

Дон Фабрицио промолчал: признал мастера.

Футлярчик прошел по кругу собравшихся у камина и вернулся в руки Танкреди в ту минуту, когда за дверью раздалось робкое:

— Можно?

То была Анджелика.

От спешки и волнения она, чтоб укрыться от проливного дождя, не нашла ничего лучше, как надеть на себя просторный крестьянский плащ из грубого сукна. За жесткими складками темно-синей ткани ее тело казалось еще стройней, под мокрым капюшоном светились зеленые глаза; тревожные и немного растерянные, они говорили о страсти.

Ее появление и сам контраст между ее красотой и грубостью одежды, были для Танкреди, как удар хлыстом; он вскочил, молча подбежал к ней и стал целовать в губы. Футляр, который он держал в руке, щекотал ее склоненный затылок. Затем он нажал пружину, вынул кольцо, надел ей на безымянный палец; футляр упал на пол.

— Держи, моя красавица, это тебе, от твоего Танкреди. — Ирония вновь пробудилась. — Поблагодари за него дядюшку.