Леопард на солнце

Мани Монсальве согласился, принеся свои вкусы и природные инстинкты в жертву легальности, респектабельности и Алине Жерико. После детального изучения всех возможностей Мельба Фоукон остановила свой выбор на колониальном особняке в старомодном квартале Порта, – дом изначально принадлежал одной почтенной семье, выказавшей желание покинуть родину с тем, чтобы начать новую жизнь в Помпано Бич, штат Флорида.

– Они как раз для того и хотели уехать, чтобы избавиться от таких, как Мани…

– Но продавали все свое имущество таким, как Мани, потому что именно у таких были деньги. И ситуация эта была весьма типична.

При посредстве адвоката Мендеса и по совету сеньориты Фоукон, Мани Монсальве за закрытыми дверями сделал владельцам выгодное предложение о покупке домины со всем его содержимым, включая: комоды, шкафы и шифоньеры, полотна на стенах, розенталевскую посуду, столовое серебро «Кристоффль», пианино, бронзу, кружевное столовое белье, лиможский фарфор, вазы, хрусталь «Баккара», библиотеку со всей обстановкой и книгами – двумя тысячами томов на французском языке, несколько бюро, генеалогическое древо, пару афганских борзых, лысого гомосексуалиста мажордома и трех вышколенных служанок.

Когда Мельба Фоукон привела Мани ознакомиться с его будущей собственностью, он с тоской оглядел резные скамьи темного дерева, рамы картин, вывезенные из Кито, покрытые сусальным золотом, и колониальных святых – протекшие века оставили одного без макушки, другого без руки, а иных и без головы.

– Помещение – архиепископу впору, – таково было его единственное замечание, сделанное прежде, чем он покорно велел выгрузить из «Мерседеса» набитый долларами чемодан и вручил его посреднику в обмен на связку ключей. Так он стал обладателем дома, представлявшегося ему развалиной, едва ли годной даже на то, чтобы пройтись по ней бульдозером и выстроить на этом месте автостоянку или восьмиэтажное здание.

В доме, который он делил с Алиной, он оставил все свое, все, что до этих пор представлялось ему элегантным, красивым и приятным: свой студеный кондиционированный воздух, свои сверхсовременные музыкальные центры, свои ванны с гидромассажем, свой гигантский бетамаксовский экран, свои бытовые приборы, свою коллекцию телефонов.

Ему пришлось сменить комфортабельную кровать «Кинг-сайз» с водяным матрасом и атласными простынями на высокое, жесткое и узкое ложе с балдахином, москитной сеткой и фарфоровым сосудом под постелью, – кровать, на которой провел ночь Симон Боливар по пути на Ямайку. Это историческая реликвия, музейный экспонат, но когда Мани на него укладывается, его мучит удушье, и ему снится, что он умер и погребен в саркофаге. Кровать застелена накрахмаленными льняными простынями с вышитыми вручную инициалами «ГК де Р» – это окончательно его добивает. В бессонном смятении, приходящем к нему ночь за ночью, Мани задается вопросом, кто такой был этот ГК де Р.

– Какого черта я делаю в кровати Освободителя? Не хватает только, чтобы явился дух этого ГК де Р и улегся со мной рядышком, – возмущается он.

Сеньорита Фоукон признала негодной всю верхнюю одежду своего шефа и обновила весь его гардероб, от носовых платков до зонтиков. Из прежней обстановки она не позволила перевезти ничего, даже картины Грау[60] и Обрегона, так раздражавшие Мани, когда он с ними сосуществовал, – теперь он грустит по ним, сравнивая их с чудовищной коллекцией масляных портретов бледных священнослужителей и аристократов с козлиными бородками, почтенных матрон и безвестных знаменитостей, покрывающих сверху донизу ветхие стены.

Только коробочки… Шкатулки Алины Жерико – единственное, что Мани не может заменить и от чего не согласился бы отказаться. Все остальное в конечном счете можно снять и надеть, купить и продать. Эти хранилища – нет. Он лично упаковал их и расставил на комоде перед кроватью в своей новой спальне. Иногда, ночью, когда его душит тоска, он открывает их и высыпает содержимое на покрывало, повторяя ритуал, начало которому положил в доме на берегу бухты. Но он слишком часто брал их в руки, и они утратили свой аромат. Раньше, всякий раз, как он их откупоривал, Алина восставала из них, точно джинн из бутылки. Теперь не так. Энергия, скрывавшаяся в их глубине, улетучилась, как старые духи из флакона. Мани по-прежнему трогает, и гладит, и перебирает одну за другой каждую пуговицу, каждую серьгу, каждый медальон. Но хотя он и не замечает этого, даже эти священные жесты стали рутинными. Он все цепляется за обряд, но забыл смысл обряда.

Мани подходит к двустворчатой двери огромного главного зала и открывает ее. Внутри висит вечный сумрак, едва нарушаемый поблескиванием позолоты на алтарных украшениях, и гудит застарелая тишина, взращенная десятилетиями негромких бесед во время визитов вежливости, десятилетиями шушуканья по углам, сговоров в потемках и лукавой любовной болтовни.