Леопард. Новеллы

В связи с приездом дорогих гостей отъезд в Палермо был отложен. Начались две волшебные недели. Ненастье, сопутствовавшее молодым офицерам в их путешествии, прекратилось, завершив полосу дождей и ураганов, после чего наступило бабье лето – для Сицилии пора любви. Это сияющее небесной голубизной короткое затишье между одним суровым временем года и другим томит и развращает чувства; его изнеживающее тепло оголяет тайные желания. Здесь, во дворце, о голой эротике говорить было бы неуместно, скорее речь могла идти о чем-то похожем на чувственную экзальтацию, проявлявшуюся тем острее, чем сильнее она сдерживалась. Восемьдесят лет назад дворец Салина был приютом тех темных удовольствий, к которым благоволил агонизирующий восемнадцатый век, но строгое правление княгини Каролины, новые идеалы Реставрации, здоровая чувственность нынешнего хозяина, дона Фабрицио, придали забвению извращенные причуды прошлого. Бесенята в напудренных париках обратились в бегство; они, конечно, не покинули пределов дворца, а всего лишь погрузились в спячку, зарылись в пыль где-то на чердаке. Появление прекрасной Анджелики, как мы помним, едва их не оживило, но только приезд двух влюбленных юношей окончательно пробудил спящие инстинкты. Они покинули свое укрытие и расползлись по дворцу, как муравьи, разбуженные солнцем, – еще безвредные, но уже жизнеспособные. В самом дворцовом декоре стиля рококо с его капризной игривостью угадывались изгибы охваченных желанием тел и тянущиеся к ласкам груди, а дверные шорохи напоминали шуршанье раздвигаемого альковного полога.

Кавриаги был влюблен в Кончетту, но, будучи еще очень юным, причем не только по возрасту, но, в отличие от Танкреди, и по своему развитию, он представлял любовь в созвучных Прати[102] и Алеарди романтических образах, мечтал о похищении любимой при луне, не рискуя даже помыслить, что должно было бы по логике вещей за этим последовать. Впрочем, и сама Кончетта своей «глухотой» убивала такие мысли в зародыше. Кто знает, возможно, уединившись в зеленой комнате, он предавался и более земным желаниям, однако в любовной постановке той доннафугатской осени ему выпало лишь разрисовывать облаками и туманными горизонтами задник, а не выстраивать архитектонику спектакля. Что касается сестер Каролины и Катерины, им тоже достались партии в звучавшей тогда во всех уголках дворца симфонии желаний, куда вплетались и журчащие струи фонтанов, и ржанье возбужденных жеребцов в конюшне, и безостановочное выдалбливание древоточцами брачных гнезд в старой мебели. Ни одна из этих хорошеньких и очень молоденьких девушек еще не была влюблена, но токи, пронзающие других, задевали и их, вовлекая в поток любовного томленья. Часто отвергнутый Кончеттой поцелуй Кавриаги или жадные объятья Танкреди, из которых старалась вырваться Анджелика, отзывались трепетом в их невинных телах, и у них перехватывало дыхание и влажнел сокровенный пушок от просыпающегося желания. В этот бурный водоворот оказалась втянутой даже несчастная мадемуазель Домбрёй; вынужденная исполнять роль громоотвода, она разделила жребий психиатров, которые от общения с безумными пациентами и сами впадают в безумие. Когда после трудного, проведенного в неусыпных заботах о соблюдении морали дня она ложилась в свою одинокую постель, то руки ее тянулись к увядшим грудям, а губы шептали: «Танкреди… Карло… Фабрицио…»

Источником этой сенсуальной энергии, естественно, была пара Танкреди – Анджелика. Объявленная, хотя и еще не близкая свадьба набрасывала покров дозволенности на сжигающие их желания. В силу сословных различий дон Калоджеро полагал, что у аристократов считается вполне естественным, когда жених с невестой надолго уединяются, а княгиня Мария-Стелла думала, что частые визиты Анджелики и определенная вольность ее поведения в порядке вещей у людей вроде Седары, – своим дочерям она такого бы ни за что не позволила. Из-за подобного недопонимания визиты Анджелики становились более длительными, и дело кончилось тем, что она начала проводить во дворце все время. Для приличия она приходила в сопровождении отца, который тут же отправлялся в мэрию, где распутывал (а то и сам плел) тайные козни, или служанки, устраивавшейся в укромном уголке с чашкой кофе, к досаде опасавшихся ее дурного глаза слуг.