Леопард за стеклом

Когда огонь потух и книг не осталось, люди стали расходиться. Господин Каранасис сказал, что время занятий вышло, в школу можно не идти, и нас отпустили по домам. Мы пошли с Алексисом. Не могу объяснить почему, но я так и не сказала ему, что книжка, которую я подняла из костра, была «древним» моего дедушки. Когда мы перешли площадь, я увидела, что у стены одного из домов стоит дедушка, а рядом с ним отец Алексиса. Они не разговаривали. Просто стояли спиной друг к другу, застыв в безмолвии. Дедушка палкой отшвыривал клочки бумаги, засыпавшие и мостовую, и тротуар. Мы с Алексисом подбежали к ним.

— Дедушка, твой «древний» сгорел в костре! — закричала я.

— Я знаю, знаю, — покачал он головой.

Отец Алексиса повернулся в смущении:

— Представь меня своему дедушке, Мелисса.

— Дедушка, это отец Алексиса…

Я даже договорить не успела, как они протянули друг другу руки…

— У вас тоже взяли книги? — вполголоса спросил отец Алексиса.

— Сегодня утром пришли с мешками, — горько отозвался дедушка.

— У меня забрали даже рукописи, — продолжил отец Алексиса и посмотрел по сторонам.

Впереди шли мы с Алексисом, а за нами следовали взрослые. Дул ветерок, и прямо посередине улицы кружились, словно танцуя, обгоревшие обрывки книжных страниц.

— Наш остров всегда будет помнить этот позор, — услышала я дедушку.

— Боюсь, это только начало, — донесся голос отца Алексиса.

— Смотри! — Алексис показал на бумагу. — Из них получилась буква «омега».

Платон! «О» через «омегу». Так звали «древнего», сгоревшего на костре.

Когда я еще только учила алфавит, мне очень нравилась эта буква, и я даже завидовала Мирто, что ее имя пишется через «омегу». Научившись читать по слогам, я шла в дедушкину библиотеку: он разрешал мне залезать на лесенку и читать корешки его «древних». Платон… Платон…

— Дедушка, могу я так назвать своего мишку?

— Ну, если он мудр, как Платон… — засмеялся дедушка.

Он, конечно, не был мудр, но слово «Платон» мне ужасно нравилось, и мишка был окрещен.

По возвращении домой дедушка отвел меня в кабинет. На полках виднелись пустоты — следы унесенных книг.

— То, что ты сегодня видела, Мелисса, помни всегда, всю свою жизнь. И, когда я умру, пусть эти пустые места на полках так и останутся пустыми в память тебе о том, что произошло в этот день.

Так сказал мой дедушка, и, боюсь, впервые в своей жизни я увидела, что он сидит сгорбившись, а не как всегда — прямо-прямо, будто палку проглотил.

Мирто на площади не было — ее отправили на примерку формы фалангистки.

— ОЧПЕЧА, ОЧПЕЧА, — говорит она перед сном. — Ведь я не видела костра.

— ОЧПЕЧА, ОЧПЕЧА, — отзываюсь я. — Потому что я его видела.

Я закрыла глаза, но сна не было. Передо мной то вставал Никос с усами-щеткой, то «омега» кружилась в центре улицы… И огонь, огонь, огонь… Листья пламени расцветают, поднимаются всё выше и пожирают дедушкину библиотеку, чтобы добраться до мудрости книг.

Со дня большого костра, стоило мне услышать «ПА ВУ ГА ДЕ КЕ ЗО НИ», я знала, что за ними последует и дверной колокольчик. В него позвонит отец Алексиса. Они с дедушкой стали большими друзьями с этого дня.

Каждый раз, когда мы возвращаемся из школы, дедушка меня спрашивает:

— Ну, и что вы делали сегодня?

Мы рассказываем об уроках, которые у нас были, о том, узнали ли мы что-нибудь новое. В последнее время Мирто все время отвечает:

— У меня не было уроков. Меня забрал из класса господин Каранасис на репетиции.

— Многому же ты так выучишься, — качает головой дедушка.

Правду сказать, и в моем собственном классе мало нормальных занятий. Постоянно вызывают кого-то из ребят на репетиции, потому что приближается великий праздник «юбилея диктатуры и нашего благоденствия», как говорит господин Каранасис.

— Вот увидишь, — заметил Алексис, — «нормальные» дети будут читать самые большие стихотворения, а мы, «со скидкой», — какие-нибудь огрызки.

Я не обратила на это особого внимания. Только удивилась, что Пипица, которая по декламации хуже всех в классе, будет читать огромное стихотворение. Она читала его на одном дыхании, без пауз, монотонным и плаксивым голосом. С бедняжки госпожи Ирини семь потов сошло в попытках заставить ее прочувствовать хотя бы одно слово из того, что она читала, но тщетно.