Лепота

Василий Степанович Макеев Лепота

И не редеет празднеств череда…

В Русский земледельческий календарь я заглядываю довольно часто и с большим удовольствием: завлекательное чтение, счастливое уточнение уже хорошо известного, вложенного в душу опытом крестьянской жизни, народной мудростью, самой природой. Чуть ли не каждый день в году у нас назван, поэтически обозначен, объявлен праздником бесхитростного бытия. На русской земле мудрено, ей-богу, не стать поэтом!

Не помню, не ощущаю, когда и каким макаром во мне возникло это неистребимое и даже слезное тяготение к природе, к непорушимой ее естественности и самоспасительной силе обновления, какие бы плоды человеческой деятельности ни стремились извести ее под корень. Взять хотя бы запущенный родовой наш сад с разросшейся непомерно калиной, которую я бережно обкашивал своей еще непослушною косою, а дед мой Алексей недовольно бурчал: «Руби ее, внучок, она, как лебеда, повсюду лезет и лезет!», а мне было жалко калину, и я потаясь оставлял ее вживе.

Вот лопухи возле тернов, широкополые и толстозадые, рубил сплеча, ибо даже всеядные козы брезговали ими в садовом сене, и забрасывал их в те же колючие терны. Потому и разрастались они там такими зарослями, что хуторские парни с молодицами частенько почивали на них в полюбовном согласии.

В школу – в трех-четырех верстах от родного хутора, по весне и осени я ходил в одиночку через клейменовский лес по заросшей тропе – сначала зеленой, потом оранжево-чернильной. И меня через каждый куст окликали пичуги, трещали сороки, гукал припозднившийся витютень или, сдуру ума, заговаривал грудь соловей.

Все это было, было, а куда делось – неведомо!

И все же как-то сложилось нечаянно в детски восторженные стихи. Меня пригрели и ободрили многоопытные областные поэты, я честно пытался сочинять нечто социальное и нужноминутное, что в 60-е и позже поощрялось официальной литературой, но ничего значительного из этого не вышло, хотя и ничего практически не стряслось худого для моей поэтической судьбы. Комсомольским поэтом-бодрячком я не стал, слава богу, к Москве не приладился. Вернулся на родные берега, и во мне опять запели пичуги.