Лепта

Дилижанс въехал в город и скоро миновал огромное здание Бурбонского музея, стоящее в начале главной неаполитанской улицы Толедо. На виа Толедо какого народу только нет! Пестро наряженная публика гуляет по ней медленно, важно. Какая-то многозначительность скрыта в этом неторопливом хождении вдоль богатых дворцов. Кажется, что нет у неаполитанцев никаких забот… А вот и окончание пути — пьяцца Плебешито. Отсюда рукой подать до бухты Санта Лючия, откуда можно хоть сейчас уплыть на лодке в Кастелламаре или поехать с веттурино, всего верст тридцать…

Но как, неужели вот так сразу и заявиться? Здравствуйте, жених приехал! Надо к встрече с Машенькой приготовиться.

Александр Андреевич снял с кареты вещи и отправился, минуя аристократическую улицу Ривьера Кьяйя, устраиваться в недорогую гостиницу на людном перекрестке, где уже останавливался; с наступлением сумерек неаполитанцы раскладывали на перекрестке костер и танцевали вокруг него, тут звенели мандолины, лопались в костре хлопушки и высоко взлетала россыпь золотых искр… Александр Андреевич впрямь боялся, что как только окажется у Апраксиных, каким-нибудь образом исчезнет его теперешнее ощущение возможного счастья. Разве много нужно, чтобы оно рассеялось?..

Но и не до сна ему было. Утром, когда часы на башне королевского палаццо Реале показывали семь утра, он уже шел в гавань, издалека еще высматривая среди тучи лодок, нагруженных рыбой и зеленью, свободную. Отыскалась такая лодка. Он поместил в нее свой скарб, проверив, не позабыл ли банки с лазурью и кобальтом, ведь в Неаполе без этих красок не обойтись, и сказал везти его в… Помпею. Не решился прямо к Машеньке. Лодочники, коричневые от солнца, сильные, веселые неаполитанцы, гребли споро. Помпея приближалась быстро…

Вышло так, что ни в этот, ни на другой, ни на третий день Александр Андреевич не появился у Апраксиных. От робости вначале уговорил себя: прежде чем идти к ним, нарисовать открывшийся вид залива, а когда сел за мольберт и охватил взглядом гряду Кастелламаре с ее вершиной, горой Святого Ангела, обо всем позабыл{68}.

Вытянутый, далеко уходящий в море полуостров словно был создан для его любимых узких прямоугольных картонов. Эти узкие картоны заключали в себе одну важную тайну. Они так счастливо ограничивали пространство, что пейзаж сам по себе обретал монументальные формы.

Александр Андреевич несколько дней, не отрываясь, самозабвенно писал гряду гор, набегающие на берег волны, рощу олив; переходил на другое место и с него снова писал море, горы, небо…

Наконец он набрался смелости и пошел к Машеньке. Вилла Апраксиных находилась в горах, где были загородные дворцы неаполитанской знати, в том числе и неаполитанского короля. Пришел к вечеру. Первой, кого он увидел, была Мария Владимировна. Как дрогнуло его сердце! Машенька была в голубой амазонке с белым отложным воротником из кружев, широкополая шляпа надвинута наискосок на глаза, золотистые локоны упали на плечи. Увидев Александра Андреевича, она от неожиданности отступила на шаг, закрыла глаза, потом открыла, обрадованно улыбнулась:

— Какой сюрприз! Вы ли это? Как кстати! Не поедете с нами сейчас на Везувий? Ах, как я хочу на Везувий!

— Здравствуйте, Мария Владимировна! Охотно поеду. Охотно-с! — Ему тоже вдруг так захотелось на Везувий! С Машенькой!

На террасе виллы при свечах ужинали. Здесь была сама Софья Петровна, Наташа, сестра Марии Владимировны, ради которой семья жила в Италии, потому что у Наташи постоянно болело сердце; приехавший из России старый, совершенно лысый князь Мещерский, скрипач итальянец Росси, две безликие компаньонки Софьи Петровны, которые любили скрипичную музыку. Были еще какие-то люди, которых он видел впервые.

Софья Петровна, нарумяненная, в декольте, с золотом в ушах, на перстах и запястьях, обратилась к князю Мещерскому:

— Вы, вероятно, еще не поднимались на Везувий. Это удивительное ощущение. Я не еду нынче из-за мигрени и очень жалею.

— Я с радостью разделил бы с молодежью удовольствие от этого путешествия, но мне потребуется еще немного времени, чтобы привести себя в порядок после морского вояжа. — Князь стал многословно объяснять Софье Петровне, что хорошо, а что нехорошо в его годы: хорошо, когда мы умеем распределить свои силы, и плохо, когда не умеем…

Софья Петровна, видимо, пожалела, что вызвала на разговор старика, его скрипучий голос еще долго наполнял террасу. И всем скучновато сделалось от этого голоса, только Александр Андреевич не замечал его, он видел и слышал одну Машеньку.

Неожиданно Софья Петровна обратилась к Александру Андреевичу:

— Моншер Иванов, что же ваша картина? Намного продвинулась с той поры, как мы были у вас в Риме?

Александр Андреевич смешался. Она к нему обратилась, тобы отвлечь его от Марии Владимировны… Он ответил уклончиво:

— Я, ваше сиятельство Софья Петровна, делаю все, что могу, но дело мое таково, что всякая быстрота и торопливость помешали бы совершенству картины. Моя цель и задача — совестливое окончание труда. Чтобы по свершению его не стыдно было бы перед богом.