Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…

— Ненавидеть? — повторила она. — Но за что?

— Сударыня, мало ли за что ненавидят, — не смутившись, ответил поэт.

— Например, за реплику о моих усах?

Михаил поперхнулся.

— Вам уже доложили, ваше высочество?

— Мир не без добрых людей, мсье корнет. — Она сделала шаг вперед и наклонила голову, так как собеседник был намного ниже. — Посмотрите внимательно, голубчик: усы видите?

— Никак нет, ваше высочество.

— Оттого что их никогда и не было. Так что прикусите язык, милый литератор.

— Я готов его откусить вовсе, если пожелаете.

— Я не столь кровожадна, как вам представляется. Но прошу больше не прохаживаться без дела по моей внешности. А не то действительно рассержусь.

— Буду нем, как рыба.

— Это тоже лишнее. Ваш талант и ваши сочинения — русское достояние. И молчание было бы ошибкой. Радуйте нас литературой, а не плоскими шутками на балах.

— Слушаюсь и повинуюсь. — Он склонился в немного пафосном реверансе.

— Ну-ну, мсье Лермонтов, такая театральность вам не к лицу. Кстати, вы не пишете драм?

— Написал одну, но ее не пропустила цензура.

— Дайте почитать. Если мне понравится, может быть, придумаем, как с ней поступить.

— Был бы просто счастлив. Куда принести?

— Я пришлю нарочного курьера. Будьте наготове.

— Можете считать, что уже готов.

Оба дружелюбно раскланялись. Стоявший рядом Краевский развел руками.

— Ну, мон шер ами, поздравляю! Ты сегодня одержал, вероятно, главную победу в своей жизни. Получить покровительство великой княжны — дорого стоит!

— Будем надеяться, что так.

— Уж не проворонь, сделай милость.

— Постараюсь не проворонить. — Он потряс головой, словно стряхивая с себя наваждение. — Я даже взволнован. Право, не ожидал, что общение с августейшей девицей так на меня подействует. Надо выпить шампанского.

— Непременно надо.

Не успели они осушить бокалы, как Андрей Александрович толкнул поэта в бок.

— Вон твоя явилась.

— Где?

— Слева, у колонны, разговаривает с мсье Лавалем.

— Вижу, вижу.

На Эмилии Карловне был красивый модный шарф, свернутый на затылке в виде тюрбана, украшенный искусственными цветами, волосы уложены двумя кольцами по окружности ушей. Декольте неглубокое, но широкое, обрамленное кружевами «берте», на лебединой шее ожерелье. Узкую талию перетягивал поясок. Перчатки с кружевами доходили до середины предплечий.

У великой княжны были молодость и богатство. А у Мусиной-Пушкиной, старше ее на 9 лет, зрелость и изящество.

Лермонтов собрался пригласить ее на танец, но великий князь Александр Николаевич оказался проворнее и увлек графиню в вихрь вальса. Они закружились со счастливыми лицами.

Михаил не хотел видеть их веселость. Он взял очередной бокал, сел на диванчик в углу рядом с Евдокией Ростопчиной. Та удивилась:

— Вы сегодня снискали успех у высокой особы. Почему же невеселы?

Лермонтов слегка поморщился.

— Кое-кто удостоился не меньшего внимания еще более высокой особы.

— Мишель, вы ревнуете? Не смешите меня.

— Он ее теперь соблазнит, и все будет кончено. Я пущу себе пулю в лоб. Или приму яд, как мой дед.

— Господи Иисусе!

— Нет, лучше отправлюсь на Кавказ и умру в схватке с горцами. А если не умру, то женюсь на Майко Орбелиани, что на самом деле равнозначно самоубийству.

Ростопчина прыснула.

— Слава богу, вы шутите, значит, не застрелитесь.

— Я и сам не знаю.

Он страдал и ныл пока длился вальс. Но когда увидел перед собой раскрасневшуюся и веселую Эмилию Карловну, сразу успокоился и вскочил.

— Добрый вечер, сударыня. Наконец-то вы в одиночестве. — Он поцеловал ей руку.

Додо сообщила:

— Он меня измучил своей ревностью, говорил, что с собой покончит, если ты не отойдешь от великого князя.

Мусина-Пушкина рассмеялась.

— Что такое, Мишель? Что за мысли о порядочной женщине?

— Виноват. Сглупил.

— Именно — сглупили. Сядем. У меня голова закружилась от Aufforderung zum Tanze[46]. Вы не угостите меня зельтерской?

— Буду счастлив. А вам, Додо?

— Да, пожалуйста.

Места на диванчике уже не осталось, и корнет принес для себя пуфик. Получилось, что устроился он едва ли не у ног у обеих дам. Но когда Евдокия ушла танцевать кадриль, сел рядом с возлюбленной.

— Боже мой, неужели мы наконец-то вдвоем?

Эмилия, обмахиваясь веером, нервно попросила:

— Говорите скорее, ибо на нас все смотрят.

Он вздохнул.

— Что говорить, коль вы сами знаете, как я вас люблю.

Улыбнувшись, графиня подтвердила:

— Да, я знаю… И, конечно, вы тоже догадались о моих чувствах к вам… Только это ровным счетом не значит ничего. Я верна мужу, и ничто меня не заставит ему изменять. Тем более что через две недели он вернется домой.

— Через две недели! — Лермонтов так сильно побледнел, что она испугалась.

— Вам нехорошо?

— Да, немного. Ничего, такое со мной бывает. Сейчас пройдет. Есть ли тут балкон? Я бы подышал свежим воздухом.

— Да, балкон есть. Я вам покажу.

У балконных дверей находился слуга и на просьбу разрешить выйти, с некоторым сомнением произнес:

— Но снаружи снег идет-с. Открывать не положено-с.

Михаил возмутился.

— Открывай, болван. Или я сам открою.

— Слушаюсь, извольте-с…

Холод и порыв ветра окончательно прояснили голову. Он, опершись о перила балкона, посмотрел вниз.