Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…

— Вы, конечно, правы. Уходить от мира нельзя. Но среди людей столько злых! Ненароком могут задеть… Как задели Пушкина, оскорбив его в лучших чувствах.

Помолчав, Лермонтов сказал:

— Существует мнение, что Дантеса направляли очень высокопоставленные особы.

Мусина-Пушкина кивнула.

— Да, не исключено. Слишком серьезная интрига была затеяна. О подобных вещах я знаю не понаслышке. Взять хотя бы мою сестрицу Аврору… Вы, должно быть, слышали?

— Слышал. Как ее супруг? Все еще хворает?

— Подлечился на водах, слава богу. — Словно что-то вспомнив, вдруг заторопилась. — Ну, мне пора. Не люблю надолго оставлять на няньку детей.

— Сколько им?

— Старшему, Алешеньке, скоро будет семь, Вове — шесть, Саше — два.

— Одни мальчики.

— Да, мой муж этим доволен, я же хотела бы еще и девочку.

Лермонтов вздохнул.

— Если бы Бог наградил меня дочкой, я бы назвал ее Марией — в честь моей бедной покойной маменьки.

— Машей, Машенькой… — чуть слышно повторила Милли. — Однако мне надо распорядиться подать мою коляску.

— Я сейчас распоряжусь. Вы позволите вас сопроводить до дому? Время позднее…

— Не стоит утруждаться, Михаил Юрьевич: у меня двое слуг. А вас, наверное, ждут на празднестве.

— Может, вы и правы. Тем более, что нынче я не верхом. Надеюсь на новую встречу в доме Карамзиных.

Наклонившись, он поцеловал ей руку.

— Да, я тоже буду надеяться. — И она слегка пожала ему ладонь.

Это был весьма недвусмысленный знак.

Провожать Эмилию Карловну вышли все. Помахав на прощание, женщина уехала.

Михаила немедленно взяла под локоток Софья Николаевна и шепнула на ухо:

— Она прелесть, да? Вы, конечно, в нее влюбились?

Лермонтов усмехнулся.

— Может быть. Чуть-чуть. Будущее покажет.

— Вы скоро увидитесь. Приходите послезавтра на репетицию.

— Мерси бьен. Стану жить надеждой на эту встречу.

5

Первую в России железную дорогу проложили год назад между Петербургом и Царским Селом. Многие пока опасались по ней ездить — например, Елизавета Алексеевна, бабушка Лермонтова, умоляла его приезжать в столицу только на лошадях. Но Столыпин-Монго ничего не боялся и решил опробовать новый вид транспорта. Своим слугам (конюху и лакею) он наказал прибыть следом конным ходом. Поэтому сам ехал налегке, с небольшим саквояжем.

Михаил, извещенный по телеграфу, ожидал Алексея Аркадьевича на станции.

Их родство было следующим: Елизавета Алексеевна доводилась отцу Монго — Аркадию Алексеевичу — родной сестрой. Таким образом, формально Монго приходился Михаилу двоюродным дядей. А по возрасту — почти что ровесником: дядя был младше племянника на два года!

Прозвище же появилось так. В Школе гвардейских прапорщиков Алексей увлекался книжкой Мунго Парка — путешественника по Африке, сам хотел ехать в Африку по его следам и постоянно твердил: «Мунго, Мунго». Лермонтов подарил ему однажды щенка и в насмешку назвал Мунго. А слуга Столыпина начал звать собачку просто Монькой. Вот и вышло: Мунго — Монька — Монго. Незлобивый Алексей на кличку не обижался, сам веселился, а потом привык, да и все привыкли.

Станция была свежевыкрашенная — деревянный вокзальчик, больше похожий на сарай, с кассой, скамейками и буфетом. Газовые фонари. Механические часы на стене.

В ожидании поезда Лермонтов вышел на перрон. Мокрые доски под ногами говорили о недавнем дожде. Небо хмурилось, приближалась настоящая осень.

Наконец прозвонил колокол — приближался паровоз. Выглядел он зловеще: тупорылый, красный, в клубах пара и дыма, валившего из трубы. Чухая и свистя, протащил вдоль платформы несколько вагонов. На перроне было больше зевак, нежели встречающих.

Из второго вагона вышел великан в экзотическом облачении кавказца — бурке, архалуке и косматой шапке, за пояс заткнут кинжал. Пышные усы победоносно торчали. Черные глаза сияли лукавством и мужской энергией.

— Монго!

— Маешка!

Родичи обнялись, Михаил при этом был не выше плеча гиганта.

— Ты, Маешка, я гляжу, сильно возмужал, и усы стали гуще. Да, Кавказ закаляет.

— Только не меня: я за все время пребывания на Кавказе был всего в одной серьезной переделке, да и то случайно.

— Не жалей, племянник: настоящая война — это не веселое приключение, а грязь.

Вслед за Алексеем из вагона вышел статный господин в темной невоенной шинели и высоком цилиндре, с тростью в руке. На его слегка удлиненном холеном лице были написаны аристократизм и снисходительность к окружающему миру: дескать, мир, конечно, плох, но не стоит из-за этого слишком огорчаться.

Монго с воодушевлением произнес:

— Разрешите вас познакомить, господа. Мой дражайший родственник корнет Михаил Лермонтов. Вы, должно быть, читали его дивные стихи. А это мой случайный попутчик — граф Владимир Алексеевич Мусин-Пушкин. Мы прекрасно провели время в дороге за беседой.

«Вот кому она принадлежит», — с горечью подумал Михаил.

— Да, стихи ваши нынче в моде. Только и слышишь по салонам: «Лермонтов, Лермонтов». А «Смерть поэта» — просто блестяще, — сказал граф.

— Ваше мнение да государю бы в уши.

Мусин-Пушкин поморщился.