Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…

Эмилия отвернулась к окну, пряча лицо от слуги. Тот занес ведерко со льдом и бутылкой игристого, сладости и фрукты, празднично завязанный букет алых роз. Обернув полотенцем, ловко, с небольшим хлопком вытащил пробку. Получил на чай и с поклоном вышел.

Мусина-Пушкина вздохнула.

— Ну и пусть. Может, вы и правы. Он себе позволяет, и я позволю. Станем с вами безумствовать. — Она сняла капор. — Наливайте, сударь!

Лермонтов рассмеялся.

— Слава богу! Разрешите вашу накидку.

Белая пена вздыбилась над бокалами, потекла по хрустальным стенкам. Эмилия сказала:

— Для начала — на брудершафт.

— Хорошо, но вообще-то мы уже переходили на «ты».

— Разве?

— Нынче на балконе.

— Совершенно не помню. Я была словно в каком-то угаре.

— Итак, на брудершафт.

Их руки переплелись. А потом соединились уста.

Ставя бокал, Милли промахнулась мимо столика, он упал на пол, на ковер, но не разбился, а откатился к стене. Рядом с ним вскоре оказались шелковые чулки. Горящие в канделябрах свечи трепетно дрожали желтыми язычками, наблюдая за происходящим…

Лермонтов откинулся на подушку и, все еще тяжело дыша, сладостно прикрыл глаза. Эмилия, лежа у него на плече, шептала:

— Я люблю тебя, люблю…

Она подняла голову и обрушила на него водопад из белых кудрей. Свечи отразились в ее зрачках.

— Миша, ты знаешь, я теперь ни о чем не жалею.

— Правда?

— Правда. Я счастливее всех на свете.

— Это я счастливее всех на свете.

— Это мы счастливее всех на свете. — Она поцеловала его в плечо. — Я благодарна тебе за все. Ты избавил меня от одиночества.

— Это ты избавила меня от одиночества.

— Это мы избавили друг друга от одиночества!

Они засмеялись.

— Ты не боишься возвращения мужа?

— Мне теперь ничего не страшно. У меня есть ты — это главное.

Внезапно Эмилия забеспокоилась и стала одеваться.

— Разве ты не останешься на ночь? — удивился он.

— Нет, какое там! Харитон мерзнет на углу — я его не отпускала.

— Так я пошлю коридорного, чтобы отпустил.

— А дети? Что они подумают, если мама, как обычно, не придет их поцеловать после пробуждения?

— Поедешь в шесть утра и вполне успеешь. Я на утро заказал кофе и пирожные.

Но Эмилия была непреклонна.

— Нет, надо сейчас.

Она наклонилась и поцеловала его в висок.

— Не тревожься, милый, мы еще увидимся, обещаю. Впереди у нас целых две недели.

— А потом? Ты останешься с мужем?

Мусина-Пушкина прикрыла указательным пальчиком в шелковой перчатке его губы, словно накладывая печать молчания.

Затем вновь поцеловала, отперла двери и, махнув рукой на прощание, выскользнула из комнаты.

Полуголый, он сидел на кровати и не мог понять — что это было? И насколько все это для нее серьезно?

Ничего так и не решив, Михаил тяжело вздохнул, вылил остатки шампанского в свой бокал, жадно выпил. Зажевал конфетой. Подошел к стене, поднял второй фужер и поставил на место. Огорченно задул свечи, и лег под одеяло. — Ладно, хоть посплю — нумер все равно снят на целую ночь, — думал он, ворочаясь и вспоминая подробности их недавней близости.

7

Две недели прошли в безумстве. Накануне приезда Владимира Алексеевича Лермонтов хотел окончательно объясниться, но Эмилия рассердилась, стала вдруг кричать, что она и так на пределе физических и душевных сил и Михаил не вправе требовать от нее каких-то решений.

— Как не вправе? — разозлился он. — После всего, что произошло, не вправе? Или я для тебя лишь минутное развлечение, вроде жиголо, которого нанимают только для танцев?

Мусина-Пушкина подошла и дала ему пощечину. В ярости сказала:

— Как ты смеешь так говорить со мной, щенок?

— Ах, «щенок»?

— Да, я старше тебя на четыре года, знаю жизнь и имею право. По сравнению со мной — ты еще мальчишка. Со своими романтическими идеями — «мон амур», «о-ля-ля» и прочее. Но пора посмотреть правде в глаза. Да, любовь, да, прекрасные чувства и прекрасные встречи. Ни о чем не жалею. Тем не менее жизнь остается жизнью. У меня имеется положение в обществе. Титул. Статус. Дети, в конце концов. Разрушать не хочу. И должна соблюдать приличия. — Она помолчала, окончательно успокоившись. — Ты сам подумай: что скажут в свете? «Графиня Мусина-Пушкина бросила мужа и сбежала к любовнику». Это же позор! Для меня, супруга, детей… Он тогда отнимет детей! Запретит с ними встречаться. Разве я смогу жить без них? Не целовать моих ненаглядных крошек? Никогда и ни за что! — Она снова помолчала. — А на что ты намерен жить? Содержать семью? На подачки бабушки? Это несерьезно. Мы начнем постоянно ссориться. Ты возненавидишь меня — вот чем все закончится. Возникает вопрос: стоит ли игра свеч?

Он сидел подавленный, уничтоженный и униженный как мужчина. Да, по сути она, конечно, права. Возразить нечего. Михаил действительно плохо представлял, что будет, если вдруг Эмилия согласится к нему переехать. И сейчас понял: дело плохо, у них как у супругов будущего нет. Но сердце ныло, а сознание отказывалось верить. Как расстаться с этим чудом в кружевах, перьях и веселых завитушках волос, с этим смехом, с этим взглядом лукавых глаз? Не ждать встреч? Не надеяться на свидания? Не мчаться в Петербург из Царского Села на крыльях любви? Пустота! Тоска!