Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…

Лермонтов уныло глядел — как она, согнувшись и поставив ногу на табуретку, ловко набрасывает петельки на пуговки туфель. Тихо пробормотал:

— Да неужто конец нашим отношениям?

Выпрямившись, Эмилия пригладила волосы и взяла шляпку. Затем спокойно посмотрела на него.

— Отчего же конец? Коли будут у нас желание и возможности, еще встретимся.

— Ты меня удивляешь своей рассудительностью.

Мусина-Пушкина улыбнулась.

— У меня же шведская кровь, не забывай. — Она подошла и с любовью его поцеловала. — Глупенький ты мальчишка. Принял все всерьез. Смешные вы, поэты. Живете воображением и не понимаете реальных вещей. Песни поете в честь возлюбленных. А возлюбленные часто не такие богини, какими видят их поэты: не Дульсинеи Тобосские, а простые Альдонсы[47].

Он грустно ответил:

— Ты же не Альдонса.

— Но, боюсь, и не Дульсинея, — рассмеялась графиня, поцеловала его на прощанье и мгновенно скрылась.

Михаил устало подошел к двери, запер ее на ключ, чтобы ненароком не зашел коридорный, и потом только медленно сполз на колени и, закрыв руками лицо, рухнул на ковер. Плакал так отчаянно, как не плакал с детства. Колотя кулаками по полу. Открывая широко рот. Но не кричал, просто повторял: — Господи, за что, за что?!

Наконец затих. Приподнялся, сел. Вытащил платок, вытер глаза. Громко высморкался.

Сказал сам себе:

— Все правильно. Это даже к лучшему.

Он встал, прошелся по номеру, посмотрел в окно. Голубело предрассветное небо. В доме напротив, в комнате за легкими, прозрачными занавесками все еще горела свеча — кто-то всю ночь работал. Лермонтов подумал, что ему пора вернуться к нормальной жизни и начать писать; из-за этого романа он давно забросил перо.

Но изливать душевную горечь на бумагу не хотелось. Боль была еще слишком остра. Вначале надо ее пережить. И тогда начать писать.

Он взял бокал и увидел, что бутылка вина пуста. Отпер дверь и крикнул:

— Человек! Коридорный! Где ты там? Принеси водки. И чего-нибудь закусить. — И невесело вздохнул. — Любовь надо помянуть.

8

У Владимира Алексеевича Мусина-Пушкина в это утро было превосходное настроение: имение удалось не продать, а заложить. Накануне отъезда он выиграл в карты 10 тысяч рублей и неплохо провел время со своей московской любовницей — молодой актрисой Малого театра. Поэтому он задержался в Первопрестольной на несколько лишних дней.

Харитон с коляской ждал на почтовой станции возле Знаменской площади. Поклонился в пояс, поприветствовал барина. Тот спросил:

— Ну, какие новости? Все у нас в порядке?

Кучер перекрестился.

— Слава богу, никто не помер.

— Тьфу на тебя, разве ж я об этом?

— А об чем, ваше сиятельство? — не понял слуга.

— Были ли важные гости? Часто ли графиня ездила на балы?

— Из гостей помню токмо Нарышкиных да Ильинских. А на балы да еще куда ездили, понятно. Знамо дело.

— А куда — «еще куда»?

Слуга пожал плечами.

— Мало ли куда — и к портному, и к шляпнику. Деток возили в Летний сад. В гости к Валуевым и Ростопчиным.

— Больше никуда?

— Больше не припомню.

— Ты гляди, братец, коли что таишь, а я узнаю — так шкуру спущу.

Кучер развел руками.

— Чего ж таить, коли мне ничегошеньки неведомо?

— Ну, я предупредил.

Граф доверял Эмилии Карловне, но не забывал эпизода, происшедшего три года назад, — увлечение супруги дальним родственником Мусина-Пушкина, тоже Мусиным-Пушкиным — Михаилом Николаевичем, приезжавшим к ним из Казани. Если бы не решительные действия мужа, вовремя отправившего легкомысленную жену в деревню, неизвестно, чем бы дело кончилось. Теперь он отсутствовал дома полтора месяца, за которые мало ли что могло произойти…

Главным осведомителем в доме графа был его старый дядька (естественно, не родственник, а наставник, пестун из крепостных) Дормидонт Иванович, бывший крепостной, отпущенный Владимиром Алексеевичем на волю и оставшийся жить при своем выросшем барчуке. Дядька служил истопником, и по праву истопника мог свободно заходить во все комнаты, где были печи. А потом сообщал хозяину, где что происходит без его ведома. И хозяин платил слуге за осведомительство отдельно.

По возвращении из Москвы, после возгласов, поцелуев и объятий, после лопотанья детей (старший, Алексей, восьми лет, обучавшийся на дому с учителями: «Мы сегодня с мадам Бертье изучали французские глаголы»; средний, Вольдемар, семи лет: «Я вчера упал и разбил коленку, но нисколько не плакал»; младший, Саша, пяти лет: «У меня горлышко болело, а теперь уж нимало, только кашляю еще»), после обеда и подробного рассказа Эмилии Карловны обо всех светских новостях, граф уединился у себя в кабинете с чашечкой кофе и рюмкой коньяка. Сидя в кресле, он курил сигару и от удовольствия прикрывал сонные глаза. В Москве хорошо, но дома лучше. Безмятежность, покой, блаженство… В это время в двери заглянул Дормидонт и спросил извиняющимся голосом:

— Вызывали, батюшка Владимир Алексеевич? Не нарушил я ваших отдохновений?

— Заходи, голубчик, садись. Почто похудел?

Бывший крепостной заморгал грустно:

— Похудаешь тут. Уж каку́ неделю животом маюсь. К дохтору ходил, Конраду Петровичу, три рубля отдал, а все без толку. Никакие порошки не помогают.