Лермонтов. Тоска небывалой весны

«Как ни странным покажется, но справедливость требует сказать, что, несмотря на такое преобладание между юнкерами школьного ребяческого духа, у них было развито в сильной степени дело чести. Мы отделяли шалость, школьничество, шутку от предметов серьезных, когда затрагивалась честь, достоинство, звание или наносилось личное оскорбление. Мы слишком хорошо понимали, что предметами этими шутить нельзя, и мы не шутили ими. В этом деле старые юнкера имели большое значение, направляя, или, как говорилось обыкновенно, вышколивая новичков, в числе которых были люди разных свойств и наклонностей. Тем или другим путем, но общество, или, иначе сказать, масса юнкеров достигала своей цели, переламывая натуры, попорченные домашним воспитанием, что, в сущности, и не трудно было сделать, потому что одной личности нельзя было устоять против всех.

Нужно сказать, что средства, которые употреблялись при этом, не всегда были мягки, и если весь эскадрон невзлюбит кого-нибудь, то ему было не хорошо. Особенно преследовались те юнкера, которые не присоединялись к товарищам, когда были между ними какие-нибудь соглашения, не любили также и тех, которые передавали своим родным, что делалось в школе, и это потому, что родные, в особенности маменьки, считали своею обязанностью доводить их жалобы до сведения начальства. Предметом общих нападок были вообще те, которые отделялись от общества или заискивали перед начальством, а также натуры вялые, хилые и боязливые. Нельзя не заметить при этом, что школьное перевоспитание, как оно круто ни было, имело свою хорошую сторону в том отношении, что оно формировало из юнкеров дружную семью, где не было места личностям, не подходящим под общее настроение» (И. В. Анненков).

Юнкерам не дозволялось читать художественные книги, но на проказы и буйства начальство смотрело сквозь пальцы. Вечерами сходились у рояля, взятого юнкерами напрокат, один аккомпанировал, остальные пели. Лермонтов слушал, и вдруг запевал совершенно другую песню, сбивая всех с такта! Поднимался шум, хохот, нападки на него… Переключались на романсы не совсем приличного содержания, которые именно этим и нравились. Для забавы товарищей Лермонтов в этом же роде переделал несколько песен.

Но часто он оставлял компанию и, тайком пробираясь в пустые классы, писал исторический роман, пока еще не имевший названия. Михаилу только-только исполнилось 19 лет, в нем еще бушевала романтика, и с эпической почвы роман сползал в эту сторону. Он так и не будет закончен, но то, что написано, очень серьезно: возбужденные народные массы, жестокая расправа над помещиками, когда, упиваясь мщением, люди становятся хуже зверей. Все это образно, зримо, правдиво, словно бы Лермонтов сам был свидетель. И среди крови, пьянства и буйства – чистая, нежная любовь двух молодых сердец. Ну и злой гений, без которого не обходится ни одно романтическое произведение.

Александр Меринский, которому Михаил изложил сюжет романа, полагал, что он уничтожен им. Но роман сохранился. Через 32 года после гибели Лермонтова Павел Висковатов опубликует его, озаглавив: «Горбач Вадим. Эпизод из пугачевского бунта. Юношеская повесть». Позже за произведением закрепится название «Вадим».

Внутренняя жизнь Лермонтова была отделена от внешнего ее проявления. Юнкера видели в нем компанейского товарища, готового поддержать шутку, острого на язык, изобретательного на проказы, бесстрашного наездника, мрачного или дерзкого, – но был еще один Лермонтов, которого знал только он сам.

XIV

В начале нового года в Петербург приехал Аким Шан-Гирей – готовиться к поступлению в Артиллерийское училище. Поселился у Арсеньевой. Главным управляющим Артиллерийского училища был И. О. Сухозанет. Пушкин писал в своем дневнике: «Выбор Сухозанета, человека запятнанного, вышедшего в люди через Яшвиля-педераста и отъявленного игрока, осуждается всеобще». Однако карьера Сухозанета быстро шла вверх, и в 1834 году, когда приехал Аким Шан-Гирей, Сухозанет уже встал во главе почти всех военных училищ. «Это, по-видимому, для того, чтобы дать другой оборот этим заведениям», – иронизировал Энгельгард.

«В Мишеле я нашел опять большую перемену. Он сформировался физически; был мал ростом, но стал шире в плечах и плотнее, лицом по-прежнему смугл и нехорош собой; но у него был умный взгляд, хорошо очерченные губы, черные и мягкие волосы, очень красивые и нежные руки; ноги кривые, (правую, ниже колена, он переломил в школе, в манеже, и ее дурно срастили).

Я привез ему поклон от Вареньки. В его отсутствие мы с ней часто о нем говорили; он нам обоим, хотя не одинаково, но равно был дорог. При прощанье, протягивая руку, с влажными глазами, но с улыбкой, она сказала мне:

– Поклонись ему от меня; скажи, что я покойна, довольна, даже счастлива.

Мне очень было досадно на него, что он выслушал меня как будто хладнокровно и не стал о ней расспрашивать; я упрекнул его в этом, он улыбнулся и отвечал:

– Ты еще ребенок, ничего не понимаешь!

– А ты хоть и много понимаешь, да не стоишь ее мизинца! – возразил я, рассердившись не на шутку.