Лермонтов. Тоска небывалой весны

23 декабря Лермонтов отправил письмо Марии Александровне: «Дорогой друг! Что бы ни случилось, я никогда не назову вас иначе: это означало бы разрыв последних уз, которые соединяют меня с прошлым, а этого ни за что на свете я не хотел бы, ибо моя будущность, хотя бы на первый взгляд и блестящая, на самом деле пуста и пошла; я должен вам признаться, что с каждым днем убеждаюсь все больше и больше, что из меня ничего не выйдет: со всеми моими прекрасными мечтами и моими неудачными опытами на жизненном пути… потому что мне недостает или удачи, или смелости.

Мне говорят: удача со временем придет, опыт и время придадут вам смелости… а почем знать: когда все это явится, сохранится ли тогда что-нибудь от той пламенной и молодой души, которой Бог одарил меня совсем некстати? не иссякнет ли моя воля от долготерпения… и наконец не будет ли окончательно разоблачено в моих глазах все то, что заставляет нас в жизни двигаться вперед?

Таким образом, я начинаю мое письмо с исповеди, по правде, и не думая об этом. Ну, пусть она послужит мне оправданием: вы из нее, по крайней мере, поймете, что если мой характер несколько изменился, то сердце неизменно. Один вид вашего последнего письма уже явился для меня упреком, конечно вполне заслуженным. Но о чем мог я вам писать? – Говорить вам о себе? Право я так пресыщен своей собственной персоной, что, когда я ловлю себя на том, что восхищаюсь своей мыслью, я стараюсь припомнить, откуда я ее вычитал? И в результате я дошел до того, что перестал читать, чтобы не мыслить.

Я бываю теперь в свете… для того, чтобы меня узнали, чтобы доказать, что я способен находить удовольствие в хорошем обществе: а!!! Я ухаживаю, и вслед за объяснением в любви я говорю дерзости; это еще меня немного забавляет, и хотя это не совсем ново, по крайней мере редко встречается. Вы подумаете, что за это меня попросту выпроваживают… ну нет, совсем наоборот… женщины так созданы; я начинаю держать себя с ними самоувереннее; ничто меня не смущает – ни гнев, ни нежность: я всегда настойчив и горяч, а мое сердце довольно холодно; оно бьется только в исключительных случаях. Не правда ли, далеко пошел… и не думайте, что это бахвальство: сейчас я самый скромный человек – к тому же я знаю, что это не подымет меня в ваших глазах; но я это говорю потому, что только с вами я отваживаюсь быть откровенным. Это оттого, что вы одна умеете меня жалеть не унижая, ибо я сам себя уже унижаю; если бы мне не были известны ваше великодушие и ваш здравый смысл, я бы не осмелился сказать то, что я сказал. И, может быть, оттого, что вы когда-то утешили очень сильное горе, возможно, и сейчас вы пожелаете рассеять милыми словами холодную иронию, которая неудержимо проскальзывает мне в душу, как вода просачивается в разбитое судно. О! как я хотел бы вас снова увидеть, говорить с вами: потому что звук ваших речей доставлял мне облегчение. На самом деле следовало бы в письмах помещать над словами ноты».

Михаил Юрьевич стал частым гостем в доме Александра и Сергея Трубецких, где собиралось небольшое общество. После короткого отпуска отбыл в свой полк.

Уездный городок София, в двадцати пяти верстах от Петербурга, входил в Царскосельский район, – там и был расквартирован лейб-гвардии Гусарский полк, один из самых блестящих полков царской гвардии. Продовольственные склады, казармы, манежи, госпиталь, фуражные склады, конюшенный двор, военный плац, а за ними просторное поле для выездных учений. Казармы были деревянные, но штаб полка находился в каменных зданиях.

В казармах имелись помещения для офицеров, однако молодые люди предпочитали снимать квартиры в Царском Селе. Лермонтов тоже снял для себя небольшую квартиру. Бабушка не поскупилась на приобретение обстановки, нескольких лошадей и экипажа. Кроме того, заблаговременно были вызваны из Тархан повар, два кучера и слуга. И конечно – Андрей Соколов, ставший давно другом семьи. На Андрея Арсеньева полагалась, как на себя, и называла его по имени-отчеству: Андрей Иванович.

Царское Село с роскошными парками было излюбленным местом дачников. По праздникам здесь давались спектакли в Императорском манеже – красивом здании, вмещавшем до двухсот человек. Также в манеже устраивались «карусели» – вид соревнований. Николай I считал их отличной тренировкой для гвардейцев. Участники «карусели» надевали настоящие средневековые доспехи, которые им выдавали из личной коллекции императора, Николай I выходил в латах Максимилиана, государыня с дочерьми в роскошных платьях, стилизованных под средневековье, младшие сыновья государя – в костюмах пажей. Происходила езда по кругу с выполнением на лошадях всевозможных фигур: мужчины и дамы в паре. Гремела музыка, манеж освещался сотнями огней.