Лермонтов. Тоска небывалой весны

Часто Арсеньева с внуком ездила в Пензу, Васильевское, бывали в Москве, где Миша смотрел театральные представления. Заезжали и в Кропотово, чтобы Мишенька повидался с отцом. Наверное, сестры отца кое-что рассказали ему об их предке Джордже Лермбнте, выходце из суровой Шотландии, потому что восьмилетний мальчик увидел сон, сильно подействовавший на его душу: он ехал куда-то в грозу, а над ним проносилось облако, похожее на оторванный клочок черного плаща. Проснувшись, Миша всем говорил: «Это так живо передо мною, как будто вижу!»

Сам же Юрий Петрович весьма сдержанно относился к своей родословной.

IV

Десятилетнего Мишу бабушка вновь повезла на Кавказ, взяв с собой и Мишу Пожогина-Отрашкевича. Ехали длинным обозом, поскольку в Пензе присоединилось несколько родственников. Огромное впечатление произвела на Лермонтова эта поездка! Ночевки на свежем воздухе, на постоялых дворах, чередование городов, через которые проезжали, дивная природа Кавказа, рассказы о нравах и обычаях горцев, о кровной мести, о кровопролитных сражениях и схватках, о засадах, подстерегавших казаков на каждом шагу, о жителях аулов, лежащих за Тереком… Эти впечатления легли в основу всех юношеских кавказских поэм и стихотворений Лермонтова. Из Кизляра все вместе поехали в Ново-Столыпинское, откуда легко добираться на разные минеральные воды.

В Пятигорске Арсеньева навестила дочь Хастатовой, Марию Акимовну, которая была замужем за штабс-капитаном в отставке Павлом Петровичем Шан-Гиреем. В доме у них Миша влюбился! «…Кто мне поверит, что я знал уже любовь, имея десять лет от роду? Мы были большим семейством на водах Кавказских: бабушка, тетушки, кузины. К моим кузинам приходила одна дама с дочерью, девочкой лет девяти. Я ее видел там. Я не помню, хороша собою была она или нет. Но ее образ и теперь еще хранится в голове моей; он мне любезен, сам не знаю почему.

Один раз, я помню, я вбежал в комнату; она была тут и играла с кузиною в куклы: мое сердце затрепетало, ноги подкосились. Я тогда ни об чем еще не имел понятия, тем не менее это была страсть, сильная, хотя ребяческая: это была истинная любовь; с тех пор я еще не любил так. Надо мною смеялись и дразнили, ибо примечали волнение в лице. Я плакал потихоньку без причины, желал ее видеть; а когда она приходила, я не хотел или стыдился войти в комнату. Я не хотел говорить о ней и убегал, слыша ее названье (теперь я забыл его), как бы страшась, чтоб биение сердца и дрожащий голос не объяснили другим тайну, непонятную для меня самого. Я не знаю, кто была она, откуда, и поныне мне неловко как-то спросить об этом: может быть, спросят и меня, как я помню, когда они позабыли; или тогда эти люди, внимая мой рассказ, подумают, что я брежу; не поверят ее существованью – это было бы мне больно!.. Белокурые волосы, голубые глаза быстрые, непринужденность – нет, с тех пор я ничего подобного не видал или это мне кажется, потому что я никогда так не любил, как в тот раз».

Это воспоминание нахлынуло на Лермонтова 5 лет спустя, и он записал его.

Начитанная, образованная Мария Акимовна познакомила Мишу с творчеством Пушкина. Особенно впечатлила его поэма «Кавказский пленник». Все, описанное Пушкиным, он видел перед глазами: природу, горцев, горские аулы. Заметив, как Миша привязан к Марии, бабушка предложила Шан-Гиреям переехать ближе к Тарханам. Обсудив предложение и хорошо все обдумав, супруги согласились. Но не было денег на покупку имения, и Арсеньева обещала помочь – одолжить несколько тысяч. Вернувшись в Тарханы, она принялась подыскивать что-нибудь подходящее для Шан-Гиреев, а вскоре супруги приехали и жили пока в ее доме.

В октябре приехал с сестрой Юрий Петрович, чтобы везти Мишу Пожогина-Отрашкевича в московский кадетский корпус. В Тарханах они прожили несколько дней, что очень сблизило повзрослевшего сына с отцом. По отъезде о нем и кузене Миша еще тосковал очень долго.

В середине декабря случилось событие, потрясшее всю страну: на Сенатскую площадь в Петербурге вышли полки под предводительством офицеров знатных российских родов.

После кончины императора Александра Павловича почти вся Россия присягнула Константину Павловичу. Войска кричали: «Слава Константину!» По Петербургу – портреты Константина, в храмах молебны за здоровье нового императора, на Монетном дворе чеканились серебряные деньги с его изображением. А Константин сидел в Варшаве и бездействовал. Мать и брат Николай Павлович беспрестанно гоняли к нему фельдъегерей, умоляя скорей приехать в Петербург, чтобы опубликовать манифест об его отречении, объявленном семейно ещё в 1820 году, когда Константин женился на польке Грудзинской, закрыв тем самым себе дорогу к престолу.