Лермонтов в жизни. Систематизированный свод подлинных свидетельств современников.

«Таким образом, — продолжал Юрьев, — ни испанец, ни француз, ни хохол, ни англичанин, ни итальянец в память мою не попали и исчезли для истории. Когда мы на гауптвахте, в два почти часа ночи, предъявили караульному унтер-офицеру нашу шуточную записку, он имел вид почтительного недоумения, глядя на красные гусарские офицерские фуражки: но кто-то из нас, менее других служивший Вакху (как говорили наши отцы), указал служивому оборотную сторону листа, где все наши фамилии и ранги, правда, не выше корнетского, были ясно прописаны».

«Но все-таки, — кричал Булгаков, — непременно покажи записку караульному офицеру и скажи ему, что французский маркиз был на шестом взводе». «Слушаю, ваше сиятельство, — отвечал преображенец и крикнул караульному у шлагбаума: «Бомвысь!» И мы влетели в город, где вся честная компания разъехалась по квартирам, а Булгаков ночевал у нас. Утром он пресерьезно и пренастоятельно уверял бабушку, добрейшую старушку, не умеющую сердиться на наши проказы, что он весьма действительно маркиз Глупиньон… Много было хохота по случаю этой, по выражению Лермонтова, «всенародной энциклопедии фамилий».

В. П. Бурнашев. Стб. 1779

Лермонтов принадлежал к тому кругу петербургского общества, который составляет какой-то промежуточный слой между кругом высшим и кругом средним, и потому не имеет прочных корней в обоих. По роду службы и родству он имел доступ всюду, но ни состояние, ни привычки детских лет не позволили ему вполне стать человеком большого света. В тридцатых годах, когда разделение петербургских кругов было несравненно резче, чем теперь, или когда, по крайней мере, нетерпимость между ними проявлялась сильнее, такое положение имело свои большие невыгоды. Но в смягчение им оно давало поэту, по крайней мере, досуг, мешало ему слишком часто вращаться в толпе и тем поперечить своим врожденным наклонностям. Сверх того, служба часто требовала присутствия Лермонтова в окрестностях Петербурга, где поневоле все располагало его к трудам, чтению, пересмотру его заброшенных было тетрадок.

А. В. Дружинин. С. 633

Первое появление Лермонтова в свете произошло под покровительством женщины — одной очень оригинальной особы. Это была отставная красавица лет за пятьдесят, тем не менее сохранившая следы былой красоты, сверкающие глаза, плечи и грудь, которые она охотно показывала и выставляла на любование. У нее была уже взрослая дочь, любимая фрейлина императрицы, никогда с ней не расстававшейся, которая, однако, успела произвести на свет сына, сохраняя свое звание девицы: ребенок воспитывался у ее матери, но до сей поры не установлено, кто был его отец; было трое лиц, считавших себя виновниками ее рождения и проявивших некоторую заботу о нем. Мать, которая ввиду своих прежних любовных связей в весьма высоких сферах, сохранила большое влияние при дворе, была постоянным предметом ухаживаний со стороны честолюбивых молодых людей, желавших сделать при ее посредстве карьеру: одному из них удалось даже получить таким образом адъютантский аксельбант. Таким образом, «молодая», но несколько подержанная особа имела свой двор поклонников, которых она по очереди принимала по утрам, лежа в кровати... Вот такой женщине Лермонтов доверил заботу о своих первых шагах в свете, правда, отнюдь не из тщеславного желания сделать карьеру, а лишь для того, чтобы проникнуть в тот круг, где ни его принадлежность к старинному дворянскому роду, ни его талант, который открыл бы для него любые иные двери, не давали ему прав гражданства для того, чтобы проникнуть в ханжеское общество людей, мнивших себя русской аристократией.

М. Б. Лобанов-Ростовский.Из записок //

Литературное наследство. М.: Изд-во АН СССР, 1948.

Т. 45—46. С. 397—398

(Это была та самая Е. М. Хитрово), женщина умная и странная (ибо на пятидесятом году не переставала оголять свои плечи и любоваться их белизною и полнотою), которая возымела страсть к гению Пушкина и преследовала его несколько лет своей страстью (Пушкин звал ее Пентефрихой). Она надоедала ему несказанно, но он никогда не мог решиться огорчить ее, оттолкнуть от себя, хотя, смеясь, бросал в огонь, не читая, ее ежедневные записки; но чтоб не обидеть ее самолюбия, он не переставал навещать ее в приемные часы ее перед обедом.

Н. М. Смирнов.Из памятных записок //

Русский архив. 1882. № 2. С. 239

Елизавета Михайловна Хитрово вдохновила мое первое стихотворение: оно, как и другие мои стихи, увы, не отличается особенным талантом, но замечательно тем, что его исправлял и перевел на французский язык Лермонтов.

В. А. Соллогуб.Из воспоминаний. СПб.: Академия, 1931. С. 377