Лермонтов в жизни

Теперь слышишь, все Лермонтова жалеют, всего его любят… Хотел бы я, чтобы он вошел сюда хоть сейчас: всех бы оскорбил, кого-нибудь осмеял бы… Мы давали прощальный обед нашему любимому начальнику (Хомутову). Все пришли, как следует в форме, при сабле. Лермонтов был дежурный и явился, когда все уже сидели за столом, нимало не стесняясь, снимает саблю и становит ее в угол. Все переглянулись. Дело дошло до вина. Лермонтов снимает сюртук и садится за стол в рубашке.

– Поручик Лермонтов, – заметил старший (Соломирский), – извольте надеть ваш сюртук.

– А если не надену?..

Слово за слово. «Вы понимаете, что после этого мы с вами служить не можем в одном полку?!»

– А куда же вы выходите, позвольте вас спросить?

Тут Лермонтова заставили одеться.

Ведь эдакий был человек: мы с ним были в хороших отношениях, у меня он часто ночевал (между прочим, оттого, что свою квартиру никогда не топил), а раз таки на дежурстве дал мне саблею шрам.

А. Ф. Тиран.С. 198—199

Умея любить, Лермонтов был и тем, что Байрон называет a good nater, то есть человек, умевший ненавидеть глубоко.

А. В. Дружинин.С. 630

«Лермонтов, – рассказывал нам его покойный приятель (речь идет о Руфине Дорохове. – Е. Г.), —принадлежал к людям, которые не только не нравятся с первого взгляда, но даже на первое свидание поселяют против себя довольно сильное предубеждение. Было много причин, по которым и мне он не полюбился с первого разу. Сочинений его я не читал, потому что до стихов, да и вообще до книг не охотник, его холодное обращение казалось мне надменностью, а связи его с начальствующими лицами и со всем, что терлось около штабов, чуть не заставили меня считать его за столичного выскочку. Да и физиономия его мне не была по вкусу, – впоследствии сам Лермонтов иногда смеялся над нею и говорил, что судьба, будто на смех, послала ему общую армейскую наружность».

А. В. Дружинин.С. 630—631

У него была страсть отыскивать в каждом своем знакомом какую-нибудь комическую сторону, какую-нибудь слабость, – и отыскав ее, он упорно и постоянно преследовал того человека, подтрунивал над ним и выводил его из терпения. Когда он достигал этого, он был очень доволен.

И. И. Панаев.С. 225

Как поэт, Лермонтов возвышался до гениальности, но, как человек, он был мелочен и несносен.

И. А. Арсеньев.С. 354

Я знала того, кто имел несчастье его убить, – незначительного молодого человека, которого Лермонтов безжалостно изводил. <…> Ожесточенный непереносимыми насмешками, он вызвал его на дуэль и лишил Россию ее поэта, лучшего после Пушкина.

В. И. Анненкова.С. 128

Эти недостатки и признак безрассудного упорства в них были причиною смерти гениального поэта от выстрела, сделанного рукою человека доброго, сердечного, которого Лермонтов довел своими насмешками и даже клеветами почти до сумасшествия.

И. А. Арсеньев.С. 353

Он мне рассказывал сам, например, как во время лагеря, лежа на постели в своей палатке, он, скуки ради, кликал к себе своего денщика и начинал его дразнить. «Презабавный был, – говорил он, – мой деншик малоросс Сердюк. Бывало, позову его и спрашиваю: «Ну что, Сердюк, скажи мне, что ты больше всего на свете любишь?» Сердюк, зная, что должны начаться над ним обыкновенные насмешки, сначала почтительно пробовал уговаривать барина не начинать вновь ежедневных над ним испытаний, говоря: «Ну, що, ваше благородие… оставьте, ваше благородие… я ничего не люблю…» Но Лермонтов продолжал: «Ну, что, Сердюк, отчего ты не хочешь сказать?» «Да не помню, ваше благородие». Но Лермонтов не унимался: «Скажи, – говорит, – что тебе стоит? Я у тебя спрашиваю, что ты больше всего на свете любишь?» Сердюк все отговаривался незнанием. Лермонтов продолжал его пилить, и, наконец, через четверть часа Сердюк, убедившись, что от барина своего никак не отделается, добродушно делал признание. «Ну, що, ваше благородие, – говорил он, – ну, пожалуй, мед, ваше благородие». Но и после этого признания Лермонтов от него не отставал. «Нет, – говорил он, – ты, Сердюк, хорошенько подумай: неужели ты мед больше всего на свете любишь?» Лермонтов начинал снова докучливые вопросы на разные лады. Это опять продолжалось четверть часа, если не более, и, наконец, когда истощался весь запас хладнокровия и терпения у бедного Сердюка, на последний вопрос Лермонтова о том, чтобы Сердюк подумал хорошенько, не любит ли он что-нибудь другое на свете лучше меда, Сердюк с криком выбегал из палатки, говоря: «Терпеть его не могу, ваше благородие!..»

Впоследствии, сблизившись с Лермонтовым, я убедился, что изощрять свой ум в насмешках и остротах постоянно над намеченной им жертвой составляло одну из резких особенностей его характера. Я помню, что раз застал у него одного гвардейского толстого кирасирского полковника З., служившего в то время жертвой всех его сарказмов, и хотя я не мог не смеяться от души остроумию и неистощимому запасу юмора нашего поэта, но не мог так же в душе не сострадать его жертве и не удивляться его долготерпению.

А. В. Мещерский.С. 89