Лермонтов в жизни

А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца, его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет! Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути, я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживаемую мои душевные силы. Сам я больше не способен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное, как жажда власти, а первое мое удовольствие – подчинять моей воле все, что меня окружает, возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха – не есть ли первый признак и величайшее торжество власти? Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, – не самая ли это сладкая пища для нашей гордости.

Лермонтов.Герой нашего времени. Журнал Печорина

С Катей я довольно сошлась, она меня полюбила и дала тайную историю своей жизни. Большая тетрадь, а то бы я переписала… Вот участь необыкновенная!.. Редкий в романах случай.

Е. А. Ган. С. 743

Он предложил нам гадать в карты, по праву чернокнижника предсказать нам будущность. Немудрено было ему наговорить мне много правды о настоящем, до будущего он не касался, говоря, что для этого нужны разные приготовления.

– По руке я еще лучше гадаю – сказал он, – дайте мне вашу руку и увидите.

Я протянула ее и он серьезно и внимательно стал рассматривать все черты на ладони, но молчал.

– Ну что же? – спросила я.

– Эта рука обещает много счастья тому, кто будет ею обладать и целовать ее, и потому я первый воспользуюсь. – Тут он с жаром поцеловал и пожал ее.

Я выдернула руку, сконфузилась, раскраснелась и убежала в другую комнату. Что это был за поцелуй! Если я проживу и сто лет, то и тогда не забуду его… Всю ночь я не спала, думала о Л[опухи]не, но еще более о Мишеле, признаться ли, я целовала свою руку, сжимала ее и на другой день чуть не со слезами умыла ее: я боялась сглазить поцелуй, нет! он остался в памяти и в сердце надолго, навсегда!.. Да! Я думаю, что и в старости воспоминание остается молодым!

Е. А. Сушкова-Хвостова.С. 316

Теперь я не пишу романов. Я их переживаю…

Лермонтов – А. М. Верещагиной.

Весна 1835 г.

Л[опухи]н приехал, я вышла к нему с дядей Николаем Васильевичем, который очень любил выказывать меня. Л[опухи]н пришел в восторг от моего сияния, как он выразился, и поцеловал мою руку, – какая разница с поцелуем Лермонтова. Тот решил судьбу мою, в нем была вся моя жизнь, и я отдала бы все предстоящие мне годы за другой такой же поцелуй.

Е. А. Сушкова-Хвостова.С. 322

При первом вступлении Лизаветы Николавны на паркет гостиных у нее нашлись поклонники. Это все были люди, всегда аплодирующие новому водевилю, скачущие слушать новую певицу, читающие только новые книги. Их заменили другие: эти волочились за нею, чтоб возбудить ревность в остывшей любовнице или чтоб кольнуть самолюбие жестокой красоты, – после этих явился третий род обожателей, люди, которые влюблялись от нечего делать, чтоб приятно провести вечер, ибо Лизавета Николавна приобрела навык светского разговора и была очень любезна, несколько насмешлива, несколько мечтательна… Некоторые из этих волокит влюбились не на шутку и требовали ее руки: но ей хотелось попробовать лестную роль непреклонной… и к тому же они все были прескучные: им отказали… один с отчаяния долго был болен, другие скоро утешились… между тем время шло; она сделалась опытной и бойкой девою: смотрела на них всех в лорнет, обращалась очень смело, не краснела от двусмысленной речи или взора – и вокруг нее стали увиваться розовые юноши, пробующие свои силы в словесной перестрелке и посвящавшие ей свои первые опыты страстного красноречия – увы, на этих было еще меньше надежды, чем на всех прежних; она с досадою и вместе тайным удовольствием убивала их надежды, останавливала едкой насмешкой разливы красноречия – и вскоре они уверились, что она непобедимая и чудная женщина; вздыхающий рой разлетелся в разные стороны… и, наконец, для Елизаветы Николавны наступил период самый мучительный и опасный сердцу отцветающей женщины…

Лермонтов. Княгиня Лиговская

Это было на бале у генерал-губернатора. Лермонтов приехал к самой мазурке; я не помню ничего из нашего несвязного объяснения, но знаю, что счастье мое началось с этого вечера. Он был так нежен, так откровенен, рассказывал мне о своем детстве, о бабушке, о Чембарской деревне, такими радужными красками описывал будущее житье наше в деревне, за границей, всегда вдвоем, всегда любящими и бесконечно счастливыми, молил ответа и решения его участи, так, что я не выдержала, изменила той холодной роли, которая давила меня, и в свою очередь сказала ему, что люблю его больше жизни, больше, чем любила мать мою, и поклялась ему в неизменной верности.

Е. А. Сушкова-Хвостова.С. 326