Лермонтов

И вот еще на какую еретическую гипотезу наводит сопоставление «Маскарада» со светской хроникой 1834–1836 годов. Почему-то никто из биографов Пушкина не обратил внимания, что «Маскарад» – трагедия ревности и мести – создавался в то же самое время и в той же самой среде, в которой созревала, медленно, но неуклонно приближаясь к кровавой развязке, и драма Пушкиных. А между тем сопоставление этих двух историй – той, что якобы выдумал Лермонтов, и той, какую пережил Пушкин, попавший, подобно Арбенину, в капкан «глухой ревности», – выявляет так много сближений, и сближений странных, что их не объяснить случайным совпадением. Особенно если учесть, что драма в семье Пушкиных происходила буквально у всех на глазах. «Мы видели, – свидетельствует Дарья Федоровна Тизенгаузен-Фикельмон, – как эта роковая история начиналась среди нас, подобно стольким другим кокетствам, мы видели, как она росла, увеличивалась, становилась мрачнее, сделалась такой горестной…»

Казарин, смоделировав продолжение интриги, по воле случая завязавшейся в доме Энгельгардта, предсказывает Арбенину: «Несчастье с вами будет в эту ночь…» Несчастье Пушкину мог предсказать и Лермонтов, с его-то способностью «читать в уме»: уж очень непрочным выглядел союз «первого романтического поэта с первой романтической красавицей». Для того чтобы угадать это, достаточно было понаблюдать хотя бы в течение одного бального сезона и за Натальей Николаевной, обожавшей, как и Нина, входящие в моду «опасные вальсы», и за ее нетанцующим, как и Арбенин, мужем с вечным блюдечком мороженого в руке… Мелочь, но явно списанная с натуры. Мороженое было единственным удовольствием, которое Пушкин получал от балов, где блистала его Наташа. Над этой своей слабостью он и сам подшучивал. Даже в письмах. Так, сообщая жене о дворянском бале в огромном особняке Нарышкиных, на который не поехал, поэт пишет: «Было и не слишком тесно, и много мороженого, так что мне бы очень хорошо было». И еще: «Одна мне и есть выгода от отсутствия твоего, что не обязан на балах дремать да жрать мороженое». К тому же Пушкин, как и Арбенин, был игрок. И притом «постоянный». Он сам говорил, что из всех волновавших его страстей страсть к игре самая сильная и что он предпочел бы умереть, чем не играть. Женившись, как и Арбенин, он дал зарок, отстал, по собственному признанию, «от карт и костей». И все-таки: стоило Наталье Николаевне уехать из Петербурга, как Пушкин пускался в игру. И, как правило, в отличие от Арбенина, проигрывал. Иногда скрывал проигрыш от жены, но чаще чистосердечно винился: «Я перед тобой кругом виноват, в отношении денежном. Были деньги… и проиграл их. Но что делать? Я так был желчен, что надо было развлечься чем-нибудь». Но была ли у Лермонтова возможность пристально и не мельком наблюдать за Пушкиным? Разумеется. Еще в юнкерскую пору, 1 июля 1833 года, Михаил Юрьевич присутствует на ежегодном петергофском празднике в честь дня рождения императрицы. Высочайший приказ, дозволяющий воспитанникам юнкерской школы, чей летний лагерь расположен неподалеку от царской резиденции, «быть уволенными» на это гулянье, подписан императором накануне, 30 июня. Не избежал явки на именинное, государственной важности мероприятие и Александр Сергеевич. Гулянье это Лермонтов увековечит в поэме «Петергофский праздник». Поскольку юнкерские поэмы, кроме «Монго» (с купюрами), по причине «фривольности» не входят ни в один из худлитовских четырехтомников, процитирую из нее хотя бы отрывок: