Лермонтов

20 декабря 1835 года Пушкин вместе с женой навещает родителей и, по свидетельству Ольги Сергеевны Пушкиной-Павлищевой, «слишком много думает о своем хозяйстве, о своей детворе и о туалетах жены». Да и Лермонтов еще и мысли не допускает, что его «Маскарад» не будет поставлен. Передав Раевскому поправленную по цензурным замечаниям рукопись, он оформляет подорожную. Ему наконец-то (20 декабря) разрешили долгожданный отпуск по домашним обстоятельствам в губернии Тульскую и Пензенскую. На шесть недель.

Михаил Романов, командир Отдельного гвардейского корпуса, мог смотреть сквозь пальцы на мелкие шалости молодых офицеров вверенных ему полков, но при этом все, что касалось общего порядка, в том числе и предоставление отпусков, соблюдалось неукоснительно: шесть недель и ни днем больше. Негусто, если учесть, сколько дорожных суток должен был истратить господин офицер, дабы в разгар русской зимы добраться до губернии Пензенской, да еще и с обязательной остановкой в Москве.

Итак, в декабре 1835 года Лермонтов появился в Москве, где в каретном сарае городского дома Столыпиных ждали оставленные бабушкой собачье одеяло и пуховая перина. Появился, так сказать, в новом качестве – не студента, пописывающего стишки, не автора юнкерских и гусарских поэм, а писателем, которого не зазорно поместить в том же журнале, что и двух первых поэтов России.

Первая неприятность случилась с ним в Москве. В письме к любезному Святославу Михаил Юрьевич называет ее «происшествием», а, судя по содержанию письма (от 16 января 1836 года из Тархан), с этим происшествием связаны, во-первых, сюжет драмы «Два брата», а во-вторых, следующая фраза: «Надо тебе объяснить сначала, что я влюблен!» Поскольку доподлинно известно, что Лермонтов выехал из Петербурга 20 декабря, а в Тарханы прибыл 31-го (того же месяца), максимум на четыре дня в Первопрестольной он не задержался. Успел ли увидеться в Варварой Александровной, неизвестно, но, думаю, не будет излишней смелостью допустить, что все-таки увидел ее, уже замужнюю; может быть, как и Печорин Верочку Р., издали, в театре.

Впрочем, если вдуматься в концовку того же письма: «Я тебе не описываю своего похождения в Москве в наказание на твою излишнюю скромность…» – какие-то действия, несовместимые с правилами хорошего тона, он все-таки предпринял. Скажем, в отсутствие супруга Лопухиной, как и в пьесе, заявился незваным в семейный дом, сославшись на родство или давнее знакомство. Допускаю даже, что именно этим «неприличным» поступком, недаром оно квалифицируется (в письме к Раевскому) как похождение, объясняется странноватая строфа из «Оправдания» (1841), по мнению Висковатого, посвященного Варваре Александровне.

Когда пред общим приговором
Ты смолкнешь, голову склоняя,
И будет для тебя позором
Любовь безгрешная твоя, —
Того, кто страстью и пороком
Затмил твои младые дни,
Молю: язвительным упреком
Ты в оный час не помяни.

Во всяком случае, ни до декабря 1835-го, ни после – ничего «грешного», такого, что могло бы «затмить младые дни» детской его «мадонны», между ними, разумеется, не было. Больше того, если предположить, что Николай Федорович Бахметев, как и князь Лиговский в пьесе, и впрямь застал жену, осмелившуюся принять незнакомого ему гусара и беседующую с ним наедине, станет понятнее и его пожизненная черная ревность[33] к Лермонтову.

Новый год Лермонтов, как и обещался, встретил не в Москве, а в Тарханах, вдвоем с милой бабушкой. В этот траурный день он никак не мог оставить ее одну. С тех пор, как себя помнил, 1 января они всегда были вместе.

Родственники и даже сестры не одобряли Арсеньеву в отношении внука: пристрастная, всепрощающая любовь не входила в столыпинский кодекс семейственности. Опомнись, мол, Лиза, он же тебя и в грош не ставит! Лиза не обижалась и не возражала. Кабы в грош не ставил, зачем спешил? Мог бы и в Москве Новый год встретить, а он сюда, к ней… Опомнившись от нечаянной радости, Елизавета Алексеевна спохватилась: не поздравила с Рождеством задушевнейшую из подруг, Прасковью Крюкову. Винясь, описала и приезд внука. Письмо это чудом сохранилось:

«Милой и любезнейший друг. Дай Боже вам всего лучшего, а я через 26 лет в первой раз встретила новый год в радости: Миша приехал ко мне накануне нового года. Что я чувствовала, увидя его, я не помню, и была как деревянная, но послала за священником служить благодарный молебен. Тут начала плакать и легче стало».

И дальше, в том же письме: «В страшном страдании была, обещали мне Мишеньку осенью еще отпустить… Я все думала, что он болен и оттого не едет, и совершенно страдала. Нет ничего хуже, как пристрастная любовь, но я себя извиняю: он один свет очей моих, все мое блаженство в нем, нрав его и свойства совершенно Михаила Васильевича, дай Боже, чтоб добродетель и ум его был».