Лермонтов

Провинциальный анекдот о тамбовском казначее, красавице-казначейше и влюбленном улане, хотя и ведет поэму, не исчерпывает ее содержание. Затейливость анекдота позволяет сцепить сцены из провинциальной жизни в стройное и цельное повествование. Благодаря отпускной шалости отпускного гусара заштатный Тамбов на литературной карте России сделался населенным пунктом первостатейной величины, может быть, даже временной ее столицей – до «Мертвых душ» и пьес А.Н.Островского. Недаром Гоголь, прочитав «Казначейшу», сказал: в авторе оной готовится (зреет) «великий живописец русского быта».

Январь между тем подходил к концу. Небо прояснилось, открывался отличный санный путь. Елизавета Алексеевна считала уже не дни, а часы до разлуки. Михаил Юрьевич тоже считал, и даже с тайным нетерпением. Он соскучился и по Петербургу, и по Царскому, и по необременительному гусарскому дружеству. Чувство было приятным – издалека, на расстоянии его хватило почти на целую строфу:

О, скоро ль мне придется снова
Сидеть среди кружка родного
С бокалом влаги золотой
При звуках песни полковой!

Укладывая исписанные бумаги в дорожную шкатулку, Лермонтов проглядывал текст – в некоторых местах «Казначейша» не дотягивала до заявленных во вступлении кондиций («Пишу Онегина размером, / Пою, друзья, на старый лад»). Но сейчас это не имело значения. Печатать тамбовскую сказочку Михаил Юрьевич и не собирался. Все честолюбивые надежды его были пока еще связаны с «Маскарадом». Правда, в дороге он мысленно попробовал переделывать в роман и «Двух братьев». Получалось так себе, проза не стихи, в уме не складывалась. После неудачи с «Вадимом», прозы, даже заключившей союз с сочным русским стихом, Лермонтов слегка побаивался. И думать, и говорить, и изображать стихом было не то чтобы легче, а как-то сподручнее. В стихах он был и откровенней, и точней, и тем не менее… Ни теченье века, ни современный человек в роман в стихах, как это было, когда Пушкин затеял «Онегина», уже не укладывались. Онегинская строфа, великолепно передававшая дух легкости преддекабристской поры – времени больших ожиданий, не годилась ни для описания, ни для осмысления жизни, оставшейся, если вспомнить байроновскую «Тьму», «без солнца и света». Чтобы выразить вязкий дух безвременья, требовался психологический роман в прозе.

При расставании Лермонтов взял с бабушки слово: к началу мая, когда в Петербурге с началом дачного сезона упадут цены на городские квартиры, приехать насовсем. Он сам все уладит: и дом подходящий отыщет, и карету присмотрит. Деньги ведь теперь есть, да и он сэкономит; как приедет, от прежней квартиры откажется. Все равно лето на носу, а летом из Царского не вырвешься: каждый день маневры. А понадобится, можно и у дядюшки, Никиты Арсеньева, остановиться: дом большой и гостям рады.

Елизавета Алексеевна колебалась. Никола Зимний хорошие цены на хлеб установил, правильно сделала, что не стала с осени продавать. Да и трудно ей весеннюю дорогу перемогать. Теплой погоды ждать надобно. Ну, и за посевной приглядеть не худо. Что посеешь, то и пожнешь. Нет, нет, конец мая, раньше не выйдет…

Но Михаил Юрьевич все-таки упросил бабушку так надолго в Тарханах не задерживаться. Ежели, мол, выехать 29 апреля, как раз к Пасхе в Петербурге будет. Уж очень ему одному тоскливо, а в Пасху, лишь вспомнит Тарханы, как яйца в зале катали, и куличи, что грибы подосиновые, рядком по росту выставленные, и дух их ванильный, так и совсем невмочь.

31 марта 1836 года Лермонтов прибыл в Петербург.

Было холодно и мокро. По городу вновь, как три года назад, бродила невесть откуда взявшаяся новая хворь. Болезнь называлась гриппом и кроме головной боли и ломоты приносила сплин. Чтобы отвлечься, Михаил Юрьевич упросил сослуживца продать заводскую, «хороших выкормков», настоящую строевую лошадь. Покупка была не по средствам, пришлось поклониться милой бабушке: «На днях я купил лошадь у генерала и прошу вас, коли есть деньги, прислать мне 1580 рублей; лошадь славная и стоит больше…»

Новая игрушка чуток развлекла, но ненадолго: грипп оказался «с хвостом». Полковой доктор посоветовал взять длительный отпуск для лечения на Кавказских Водах. Начальство, вопреки обыкновению, дало согласие. А тут еще это ужасное событие на пироскафе…

«Некая госпожа Столыпина, – писал А.Я.Булгаков дочери, – провожала своего сына в Кронштадт, этот сын должен был ехать за границу, он служил в конной гвардии; он сел на палубе на скамейку, вдруг у него закружилась голова, и он падает в воду, это было в 4 верстах от Английской набережной. Ты знаешь, как быстро идут пароходы, так что не только не могли подать ему никакой помощи, но даже не было возможности найти тело. Вообрази себе состояние… матери, бывшей там с другими родственниками, чтобы проводить молодого человека».

Через несколько дней, когда стали известны подробности, Булгаков дополнил краткий сюжет: