Лермонтов

Разумеется, все это лишь предположения. Одно достоверно: Лермонтов явно не спешил – ни в Москву, к Лопухиным, ни в Петербург, где ждала, торопя часы, милая бабушка и где новоиспеченный гродненский лейб-гусар должен был получить соответствующие новому назначению и бумаги, и прогонные деньги. Задерживается, кстати, он и в Москве, и тоже, если считать время по его хронометру, надолго: до середины января. Сезон зимних праздников – балов, театральных премьер… В древней столице в течение почти двух недель гостит автор «Смерти Поэта» – и ни в одном частном письме, ни в одних мемуарах нет даже беглого упоминания его имени! А может, он и не бывает на людях? Сидит себе в Середникове, в родственном кругу, в той «старинной» комнате, где некогда так хорошо писалось? Тогда – писалось, нынче не очень. В дороге Лермонтов написал всего одно стихотворение – «Спеша на север издалека…». Если бы сохранились подневные записи и наброски, которые, со свойственной ему в подобных занятиях пунктуальностью, делал на Кавказе. Но их нет, пропали, украдены, вместе с бумажником, личным оружием и вещами. И на Малой Молчановке не то, что прежде:

Что если я со дня изгнанья
Совсем на родине забыт!

Лопухины «изгнанника», конечно же, не забыли, просто им в ту зиму было не до дорогого Мишеля. Алексис поглощен новой любовью, Мария Александровна занята приготовлениями к неминуемой его свадьбе, а пуще всего обеспокоена трудной беременностью и предстоящими родами Варвары.

При прощании Лопухины все-таки опомнились, обещались писать и с Лермонтова слово взяли – непременно, непременно, старый друг лучше новых двух.

В Петербурге сплин поутих. Лермонтов, которому донесли, как высоко оценил Жуковский «Смерть Поэта», сделал мэтру визит. С доведенной до совершенства «Тамбовской казначейшей» заявился. И руки наконец-то дошли, и провинцией, пока добирался до Москвы, надышался вдосталь, да и ехал с тем же чувством, что и два года назад:

И скоро ль ментиков червонных
Приветный блеск увижу я
В тот серый час, когда заря
На строй гусаров полусонных
И на бивак их у леска
Бросает луч исподтишка!

Жуковский восхитился и кинулся к Вяземскому. К Плетневу отправились вместе, решив, что такую вещь следует, как и «Бородино», публиковать в «Современнике». Сказать об этом Краевскому Лермонтов долго не решался, но Андрей Александрович, узнав об «измене», не обиделся, все его мысли заняты проектом своего, нового литературного журнала; поделившись великим планом с Михаилом Юрьевичем, попросил не болтать, дабы не сглазить.

Словом, жаловаться на гонения судьбы было грех, одно плохо: дом полон гостей и бабушка, исстрадавшись в разлуке, глаз не сводит. На Кавказе он от этого отвык… Хотел было уже 1 февраля двинуться в Новгород – не пустила. Еле-еле к середине месяца вырвался. В полк тем не менее явился лишь 26-го: значит, где-то опять задержался, и на целых десять дней. Где? Утверждать не берусь, но предполагаю, что в Спасской Полести. Спасская Полесть для гродненских гусар была чем-то вроде курорта, этаким северным Пятигорском. Там, «на шестой станции от Петербурга по Московскому шоссе», любекский уроженец Карл Иванович Грау содержал «очень хорошую гостиницу».

Десять дней в хорошем номере хорошей гостиницы, да еще ежели сюда по вечерам наезжают гурьбой будущие сослуживцы, каковым добрейший Карл Иванович отпускает в долг – и номера, и шампанское, – это ли не улыбка судьбы? К тому же гродненцы в массе своей люди небогатые, поэтому-то и кутежи в превосходном почтовом заведении господина Грау обходятся без обычных старогусарских излишеств.

Впрочем, ничуть не походило на «немытую» Россию и то место, где в феврале 1838-го был расквартирован лейб-гвардии Гродненский гусарский полк. Вот как оно выглядело, если сделать поправку на время года: (автор зарисовки – А.И.Арнольди, сводный братец «черноокой Россети», – въехал сюда, на территорию 1-го Округа пахотных солдат аракчеевского поселения, еще в августе 1837-го[37]):