Лермонтов

Если запамятовать или не знать, что из стихотворения «Кавказ», написанного во время самовольного путешествия в Арзрум, Александр Сергеевич изъял одну крамольную строфу: «Так дикое племя под властью тоскует, / Так ныне безмолвный Кавказ негодует, / Так чуждые силы его тяготят», – можно подумать, что Лермонтов в «Мцыри» полемизирует с Пушкиным. В реальности это не так, в реальности выходит, что Лермонтов и впрямь единственный, и не только из современников, понял и намек, и урок, спрятанный в «Сказке о золотом петушке».

…Рать за ратью пропадает без креста над «надгробным курганом», исчезает бесследно «промеж высоких гор» и в «тесных ущельях», а отец народов, самодержавный Додон (читай-рифмуй: долдон-дуботолк!), какой уж век долдонит свое: «Люди на конь! Эй, живее!»

Впрочем, и этот намек, как и основная мысль «Мцыри», не был ни услышан, ни понят как современниками Пушкина, так и ближайшими его потомками. Даже Пастернак среди осмелившихся изобразить «звериный лик завоеванья» имени автора сказочки про царя Додона не называет: «Звериный лик завоеванья дан Лермонтовым и Толстым». Вот ведь и нам надо было пережить и Карабах, и Таджикистан, и Грузию, и Абхазию и прочая, и прочая, чтобы то ли уразуметь, то ли разрешить по своему усмотрению и по былинам нового времени финал странной побасенки о престарелом Додоне, возмечтавшем засунуть в бездонный свой карман и шамаханскую чаровницу, и таинственное ее царство:

Вдруг раздался легкий звон,
И в глазах у всей столицы
Петушок спорхнул со спицы,
К колеснице подлетел
И царю на темя сел,
Встрепенулся, клюнул в темя
И взвился…
А царица вдруг пропала,
Будто вовсе не бывало…

Впрочем, Пушкин недаром вложил в юго-восточную свою сказочку не только намек, но и урок. Он, государственник, все еще верит, как и его совместники по поколению – декабристы: стоит только осветить родимое «долдонство» бессмертным солнцем свободного ума, и все российские неустройства уладятся сами собой, естественным ходом вещей. А кроме того, Пушкин в 1829 году (время действия «Путешествия в Арзрум») не знал того, что стало известным в 1837-м, когда ссыльный офицер драгунского полка Михаил Лермонтов странствовал по стране, взлелеявшей сиротское его детство. Тифлисский заговор 1832 года, тайное общество, имевшее целью восстановление независимого Грузинского царства, обнаружил, что к негодующим мусульманским племенам примкнул и христианский народ Грузии, еще так недавно, в пору пушкинского кавказского вояжа, вполне, казалось бы, довольный «защитой дружеских штыков» (как свидетельствует один из участников этого заговора, «до 1829 года не было видно никаких действий»).

Назначенное на 20 декабря 1832 года восстание (в отличие от русских декабристов, декабристы грузинские, «цвет юношества края», предполагали произвести «народное возмущение») не состоялось. Срочно явившись в Тифлис, Александр Гарсеванович Чавчавадзе сделал все, чтобы «отклонить намерения молодежи» и убедить безрассудных «оставить пустые замыслы». Но было поздно. Замыслы: «овладеть в Тифлисе главными местами, заградить путь через Дарьяльское ущелье, образовать регулярное народное войско и продолжать действовать против русских не массами, но шайкой» – перестали быть тайной заговорщиков и, как и следовало ожидать, дошли до генерал-адъютанта Г.В.Розена, командира Отдельного Кавказского корпуса и главнокомандующего гражданской частью на Кавказе. Начались аресты. Тридцать восемь человек были сосланы на неопределенный срок в отдаленные губернии России без права возвращения на родину. Чего лишилась Грузия в результате этого перемещения, можно себе представить хотя бы на примере судьбы одного из заговорщиков, князя Палавандашвили-младшего, или, как его переименовали на русский лад, Евсевия Осиповича Палавандова.

За участие в заговоре князь был определен унтер-офицером в расположенный в Финляндии штрафной исправительный полк, а по освобождении от солдатской лямки отправлен служить лесничим в Архангельскую губернию, в Печорский край. Оказавшись волей случая единственным «начальником» огромного пространства без меры в ширину и без конца в длину, равного чуть ли не целому европейскому государству, Евсевий Палавандов в течение почти четверти века был, по свидетельству очевидцев, неподкупным охранителем и защитником прав и интересов печорцев, а паче всего «беззащитной бедности», за что и получил от благодарного населения немереного своего «владения» титул князя Печорского. Вряд ли имя будущего печорского князя было известно Лермонтову; в то время унтер-офицер Финляндского армейского полка еще ничем не отличался от остальных пострадавших, но его наверняка поразили, не могли не поразить, рассказы о княжне Тамаре, бывшей, по утверждению Евсевия Палавандова, центром антирусского заговора.