Лермонтов

«…Когда явились на место, где надобно было драться, Лермонтов, взяв пистолет в руки, повторил торжественно Мартынову, что ему не приходило никогда в голову его обидеть, даже огорчить, что все это была одна шутка, а что ежели Мартынова это обижает, он готов просить у него прощения… везде, где он захочет!.. “Стреляй! Стреляй!” – был ответ исступленного Мартынова. Надлежало начинать Лермонтову, он выстрелил в воздух, желая кончить глупую эту ссору дружелюбно. Не так великодушно думал Мартынов. Он был довольно бесчеловечен и злобен, чтобы подойти к самому противнику своему и выстрелить ему прямо в сердце. Удар был так силен и верен, что смерть была столь же скоропостижной, как выстрел. Несчастный Лермонтов испустил дух! Удивительно, что секунданты допустили Мартынова совершить этот зверский поступок. Он поступил противу всех правил чести и благородства, и справедливости. Ежели бы он хотел, чтобы дуэль совершилась, ему следовало сказать Лермонтову: “Извольте зарядить опять ваш пистолет. Я вам советую хорошенько в меня целиться, ибо я буду стараться вас убить”. Так поступил бы благородный, храбрый офицер. Мартынов поступил как убийца».

Поведение секундантов недаром вызывает недоумение даже у Булгакова. В их оправдание, точнее, для понимания произошедшего надо учесть, что ни Столыпин, ни Глебов, ни Трубецкой не предполагали в Мартынове неуправляемого ожесточения. Да, Мартышку еще в училище прозвали «homme feroce» («кровожадный человек»), но скорее в шутку, чем всерьез. К тому же неожиданно налетела гроза, это невольно рассеивало внимание, кони, привязанные неподалеку, начали рваться и тоже «отвлекали»…

Убедившись, что Михаил Юрьевич мертв и, следовательно, врач не нужен, Столыпин, Трубецкой и Васильчиков ускакали в город, оставив у тела Глебова; необходимо было раздобыть повозку, чтобы перевезти убитого.

«Глебов, – свидетельствует Верзилина-Шан-Гирей, – рассказывал мне, какие мучительные часы провел он… один в лесу, сидя на траве под проливным дождем. Голова убитого поэта покоилась у него на коленях. Темно, кони привязанные ржут, рвутся, бьют копытами о землю, молния и гром беспрерывно; необъяснимо страшно стало! И Глебов хотел осторожно опустить голову на шинель, но при этом движении Лермонтов судорожно зевнул. Глебов остался недвижим…»

…Внезапная смерть Лермонтова, смерть в зените славы, и где – на дуэли, от руки человека, который считался его близким другом, к тому же дуэли нелепой, возникшей по вздорному поводу, породила множество толков и кривотолков – и дельных, и несуразных. Но ежели смотреть в корень, нельзя не заметить, что авторы версий, от серьезных до анекдотических, танцевали от одной печки: условия дуэли явно не соответствовали пустяковой причине породившей ее ссоры. Не пересказывая и не оспаривая даже наиболее популярные из гипотез, хочу предложить к размышлению еще одну. Она, на мой взгляд, хороша уже тем, что за строительным материалом для нее ходить далеко не надобно, достаточно, слегка изменив ракурс и сделав скидку на обстоятельства места и времени, перечитать замечательную книгу Эммы Григорьевны Герштейн «Судьба Лермонтова». Это она первая догадалась, что среди секундантов Лермонтова, кроме трех действительно преданных ему друзей – Столыпина, Глебова и Трубецкого, видимо, и мысли не допускавших, что поединок может окончиться трагедией, был и еще один персонаж, по ее определению, «тайный враг»: девятнадцатилетний Александр Илларионович Васильчиков. Сказано, правда, с перебором, и сильным, но основания для того, чтобы помешать секундантам уговорить Мартышку помириться с Маёшкой у него были, и Эмма Григорьевна это доказала. По ее версии, князь Васильчиков стал тайным врагом поэта, после того как Лермонтов «осмелился» усомниться в безупречности его якобы аристократической родословной. Эпиграмма на ближайших родственников Александра Илларионовича публикуется не во всех изданиях сочинений Лермонтова, поэтому приведу ее полностью. Особо любопытных отсылаю к главке «Тайный враг» (в уже упомянутой «Судьбе Лермонтова»), а остальных прошу поверить мне на слово: эпиграмма сия, при всей ее «шутейности», язвительна не на шутку, тем паче что написана она была мелом на сукне карточного стола, то есть принародно:

Наш князь Василь —
Чиков – по батюшке,
Шеф простофиль,
Глупцов – по дядюшке,
Идя в кадриль
Шутов – по зятюшке,
В речь вводит стиль
Донцов – по матушке.

Она же, Э.Г.Герштейн, выяснила, что и перед дуэлью, и в последуэльные недели, да и всю оставшуюся жизнь Мартынов и Васильчиков вели себя как связанные некой тайной, известной только им двоим. И что самое удивительное, Герштейн же эту их тайну практически и обнаружила, но, обнаружив, вывода из нее почему-то не сделала. Между тем вывод лежит на поверхности и прямо-таки напрашивается на то, чтобы мы его подверстали к дуэльному делу.