Лермонтов

Случайность (точнее, стечение случайностей) привела Лермонтова к тяжелым чугунным воротам юнкерской школы, и он, верный правилу ничего не отвергать решительно и ничему не доверяться слепо, принял новое направление своей жизни как неизбежность, но при этом, перебрав имеющиеся (в рамках неизбежности) варианты, выбрал тот, что представлялся наиболее целесообразным. Если уж по воле Провидения суждено ему стать военным, так надо стать дельным военным, научиться и эту работу делать хорошо, а главное, выбрать самый перспективный род войск, перспективный не в плане карьеры, а с высшей точки зрения, с точки зрения военного искусства. И тут у него был отличный советчик – Николай Алексеевич Столыпин. Вот что писал его двоюродный дед в ученом очерке «Об употреблении легкой кавалерии»: «Мы первые… в кампании 1812 года показали истинное употребление легкой кавалерии и образец партизанской войны… Наша легкая кавалерия в 1812 году… делала больше, нежели можно было даже надеяться…»

И далее:

«Служба в… кавалерии… тем полезнее для всякого хорошего офицера… что беспрестанно употребляется на передовых постах и в отрядах, где офицеры приобретают опытность войны и ежедневно имеют случай отличиться. Одним словом, нет рода службы, в котором в офицерских чинах можно было бы оказать более полезных заслуг…»

При всем своем максимализме, Лермонтов умел смиряться с решением судьбы «без отчаяния и упреков», но это было особое, чисто лермонтовское смирение: не страх перед жизнью, а готовность принять с открытым забралом любой из ее сюрпризов. Знаменитые строки из «Валерика» – «Судьбе, как турок иль татарин, за все я ровно благодарен» – возникли не в минуту «сплина»; нести свой крест «без роптанья» Лермонтов приучил себя с ранней юности.

Он знал, куда идти. Выяснена цель, и точка отправления намечена точно: «Я рожден, чтоб целый мир был зритель торжества иль гибели моей». Но как идти, не ведал и потому со спокойствием стоика доверялся тропе: авось, выведет.

Вопрос о поступлении «в юнкера» в принципе решен был еще в августе, но Лермонтов все-таки дал себе время на размышление, ожидая или надеясь, что за этот срок Провидение отыщет ему какой-либо иной вариант. Родись Лермонтов несколькими годами позже, он вполне мог избежать «оков службы царской». После реформы 1835 года состояние Петербургского университета несколько изменилось, и уже в 1836-м среди петербургской аристократической молодежи появилась даже «мода на университет». В этом году туда поступили князь Лобанов-Ростовский, А.Васильчиков, М.Н.Лонгинов, графы Блудовы – люди ближайшего лермонтовского окружения. Все они были моложе поэта.

Но пока Лермонтов еще свободен. Время принадлежит ему, и он продолжает неутомимо изучать новый для него город, стараясь уловить самые характерные черты физиономии Петербурга, не пропуская ни одной особенности, ни одной частности.

В начале июля в Петербург был доставлен наконец Александрийский столп. По вступлении на престол Николай объявил, что будет воздвигнут небывалый памятник Александру Благословенному – «великодушному держав восстановителю» – и от него лично, и от признательной России.

30 августа 1832 года при огромном стечении народа начался подъем великодержавной глыбы. Кроме мастеровых, а их было около четырехсот, в подъеме участвовали две тысячи гвардейских солдат, начавших службу при Александре I; они-то и привели в действие шестьдесят подъемных механизмов. Зрелище было внушительным и в некотором роде символическим: столп утверждал в глазах подданных незыблемость устоев империи.

31 августа 1832 года произошло и еще одно знаменательное событие – открытие Александрийского театра. Наверняка Лермонтов не пропустил и его.

Театр был практически общедоступным: кроме кресел и лож для знати для зрителей иных сословий имелись нумерованные скамьи, а также галерка: Александринка была пятиярусной. Один из заядлых театралов той поры вспоминает:

«Александрийский театр, или “Александринка”, или “Кабачок”, как его интимно называли, имел неоцененные преимущества. Хотя и этот театр был императорским, но… этикет был гораздо слабее, чем в остальных. В оперу и в Михайловский военные являлись не иначе, как в мундирах… волочиться было или совсем невозможно, или очень дорого… В “Александринку” военные ездили в сюртуках, можно было поехать после хорошего обеда, шуметь, хлопать и даже шикать. И поволочиться было за кем. Страсть к театру обуяла всех, и “Александринка” соединяла все кружки. Туда охотно ездили офицеры, и аристократы, и пьяная артель».

Эту особенность нового театра Лермонтов сразу же взял на заметку. В «Княгине Лиговской» владелец трех тысяч душ Жорж Печорин и бедный чиновник Красинский сталкиваются именно в «Кабачке». Это было, видимо, единственное место в столице, где люди, разделенные сословными барьерами, могли придвинуться друг к другу на расстояние, достаточное для возникновения и конфликта, и контакта.